Так я входил и постепенно вникал в новую для меня жизнь. И вот я уже на профсоюзном собрании служащих, вот я выступаю, что-то говорю, вот меня куда-то выбирают, потом почему-то командируют в Боровск, где еще нет и профсоюза и где его нужно организовать, из Боровска заезжаю в Малоярославец, встречаюсь там, как это записано у меня в дневнике, «с вождями чиновного и профессионального мира», — одним словом, как-то незаметно втягиваюсь в водоворот нашей уездной общественной жизни. И потому такой неожиданностью, можно сказать, диссонансом оказалась для меня случайная встреча со стариной — с крестным ходом, посвященным Боголюбской божьей матери.
Кто, зачем и почему привез эту «чтимую» икону из-за Москвы, чтобы пронести ее по главной — Шоссейной улице Медыни, я не знаю, но самый факт и вид этой церемонии произвел на меня какое-то странное, удручающее впечатление, точно я окунулся опять в тот мир, из которого только что выбрался.
«Что-то глупое, вырождающееся почувствовал я во всем этом, и мне стало просто противно, — записал я в своем дневнике. — Старухи с лицемерно-фарисейскими лицами, барышни, пришедшие людей посмотреть, себя показать, несколько принарядившихся дам и два-три «оскорбленных и униженных» теперь бывших чиновника.
Нет жизни, нет никакого одухотворяющего начала, по сути дела нет и религии, есть пустые обряды. И тем противнее наблюдать существование отживших форм человеческого мышления, цепляющегося за отживших и чуждых подлинного мышления людей.
Но то, что должно умереть, умрет!»
Я понимаю, что нельзя обременять читателя цитатами из мальчишеских — да и не только мальчишеских — дневников, но бывают вещи, о которых иначе ведь и не скажешь, как только словами, родившимися именно из прямого соприкосновения души с жизнью.
Так я не могу обойти и следующую, решающую для меня, запись.
«Ранен Ленин. И кажется, серьезно, жизнь его в опасности.
Об этом объявил нам сегодня Стеснягин, пришедший на работу в легком чесучовом костюме, объявил громко и чуть ли не торжественно, а потом, когда мы остались как-то вдвоем, добавил еще слова, которые мне не хочется повторять.
Сказал он их мне, как человеку своей среды, сыну священника, во взглядах которого не сомневался, и потому, видимо, считал, что я тоже должен обрадоваться этому известию. А на меня эти слова произвели совсем не то впечатление, которое он ожидал, да и не только он — и я сам. У меня точно оторвалось сердце.
Я даже сразу не понял это. Сначала я почувствовал простую человеческую жалость — вот человек падает, истекает кровью. Но вдруг — именно вдруг, вмиг! — меня точно обожгла искра: кто падает и кто истекает кровью?! Какой человек? И в круговороте взбудораженных мыслей у меня выплыло имя Петра, да, того Петра, который смелой и сильной рукой вздернул когда-то на дыбы скользившую над бездной Русь. И теперь… Ведь и теперь Ленин перевернул русскую жизнь, видимо, до самого дна и сделал рискованнейшую операцию над ее исстрадавшимся телом. Я еще не все понимаю, но я почувствовал какую-то близость к этой могучей фигуре.