Остался лишь мой воробышек. Расстаться с ним оказалось не так-то просто. Подброшенный высоко в небо, он улетел, но вскоре вернулся и опустился прямо мне на голову. Тогда один из надзирателей отнес его на огород — в километре от тюрьмы — и там выпустил на волю. Воробышек снова вернулся и сел на голову Пантелея. Другой надзиратель, ездивший по делам в Битолю, взял его с собой и отпустил где-то совсем далеко. На следующий день воробышек снова был тут как тут. Тогда дежурный надзиратель подрезал ему крылышки и перебросил птицу через высокую ограду. Кошка нашего повара тут же придушила его.
Наступила зима. Мы перестали вспоминать о наших зверюшках, как вдруг оказалось, что не все они покинули нас. Самый молчаливый из нас, Панчо, носил в тюрьму сверчков. Он держал их в коробочке, проделав в ней отверстия для воздуха. Сверчки дружно вливались в хор певчих птиц. Подчинившись строгому приказу прокурора, Панчо, как и другие арестанты, отпустил сверчков на волю. Но один из них, видно, выскочил из коробочки и забился в какую-то щель в стене.
Странные чувства пробуждал в нас этот сверчок. Ночи напролет он выводил свои рулады, и промозглая камера словно начинала полниться ароматами сенокоса, раннего лета. Боже мой, как же мы, сгрудившись на нарах, слушали его, как верили в то, что человеческое счастье можно завоевать и что для этого достаточно одного-единственного — нашей готовности к самопожертвованию…
Мы называли его чика, что надо понимать как чичо — дядя, дядя Груя. Я всей душой привязался к этому крестьянину, лет шестидесяти с небольшим, с круглым, добродушным, по-крестьянски загорелым лицом. Чика Груя напоминал мне наших крестьян из западных областей страны. Как и они, он носил потертый кожушок без рукавов, лохматую рыжую шапку и царвули. Мне делалось необыкновенно хорошо в его присутствии, которое я ощущал всем своим существом: глазами, ушами, сердцем и даже носом. От него исходил запах теплой земли, трута, двойчатки, снега и опаленного огнем ремня, тамяна и всего того, что с детства стало родным и навсегда запало в душу.
Любил его не только я — все политзаключенные относились к нему, как к отцу. И он по-отцовски заботился о каждом из нас.
Вместе с ним мы провели за тюремными решетками два года и два месяца. И вот пришла пора прощаться: чика Груя отсидел положенный ему срок. Предстоящая разлука печалила меня, а в последний день я ходил совершенно подавленный. Чика Груя тоже томился, но старался не подавать виду: к чему нам, арестантам, лишние переживания. Он как обычно хлопотал по своим делам, а эти хлопоты, конечно же, были связаны с нами. Во дворе, возле единственной водопроводной колонки, он соорудил некое подобие костра и повесил над ним котел, чтобы ополоснуть своих «детей» теплой водой.