Я подошел к нему. Он не заметил — изо всех сил дул на сырые поленья, не желавшие разгораться. Я наклонился, чтобы помочь ему. Он повернул ко мне лицо со слезящимися от дыма глазами:
— Отойди, сынок! Если это костер, то и от одного дуновения займется, а коли нет, то и сто мехов не помогут.
Я отодвинулся, а он, заметив оторванную подметку на моем башмаке, стал шарить в карманах своих суконных брюк. Вытащил какую-то бечевку, приказал:
— Ну-ка, поди сюда! Когда в голове шарики за ролики заходят, здесь я не советчик, а вот когда башмак каши просит — это мы мигом исправим. А коли нет ничего другого — и бечевка сгодится.
Я подставил ногу, и чика Груя занялся моим башмаком. Пальцы его стали ощупывать мою голень. Двигались они с какой-то несвойственной им неловкостью, с какой-то особой нежностью. Я понял, что чика Груя прощается со мной. И он тосковал от близящейся разлуки, видно, его мучала совесть, изводила мысль, что он выйдет на свободу, а мы останемся за решеткой. Чика Груя приладил подметку и снова склонился над костром. Сырые поленья упорно не желали разгораться, а он все дул и дул, пока не кончилось время, отведенное для прогулки, и надзиратели не стали кричать:
— Разойтись по камерам! Живо! Эй, ты, что ты там дымишь? Это тебе тюрьма или что?
Чика Груя выпрямился, захватил поленья, чтобы подсушить их до завтра, и присоединился к остальным заключенным. И поскольку надзиратель продолжал ворчать, чика Груя не сдержался и ответил ему:
— Тюрьма — не тюрьма, а раз здесь живут люди, то это поселение, господин надзиратель. А раз есть поселение, будет и дым!
Я подождал его. Мне хотелось побыть с ним еще немного, ведь завтра его уже не будет среди нас. Он нагнал меня и бросил взгляд на подвязанную подметку. Я повертел ногой, показывая, что подметка не отстает, и положил руку ему на плечо. На меня пахнуло ароматом напоенного солнцем папоротника, затем васильков. И я почувствовал себя маленьким и беспомощным, хотя был силен как бык.
Всю ночь я ворочался без сна, размышляя о чике Груе. В его присутствии хорошие становились еще лучше, озлобленные мягчали душой. Сколько раз он вмешивался в столкновения с надзирателями и водворял мир. Одно его слово, и все становилось на места. На таких людей не лают даже лютые собаки. Сам чика Груя как-то сказал мне:
— Собака, распознавшая в тебе человека, сынок, — это уже не собака!
На следующий день, выйдя во двор, я увидел, что чика Груя развел-таки костер и над котлом вьется легкий парок. Я подошел, встал рядом и протянул руки к огню. Чика Груя, улыбаясь, смотрел на меня. Несчастливая улыбка играла не только на его губах — смеялись его глаза, лицо, морщинки, душа его веселилась. И мне почудилось, что не пламя костра согревает меня, а его улыбка. На душе стало легко, и я стал подтрунивать над ним: