Возвращая фотографию Нико, я почувствовал, как глаза мои увлажнились. Он все понял и сказал, глядя в сторону:
— Что поделаешь, революция…
— Да, — согласился я и добавил: — И Максиму тоже повезло — он вряд ли выдержал бы на твоем месте.
— Может, ты и прав, — сказал Нико. — Он был слишком чувствительным.
— Ты говоришь это так, точно это был самый большой его недостаток, — с горечью заметил я.
Нико смутился:
— Нет, но ты же знаешь, с какими тяжелыми испытаниями приходилось сталкиваться в те времена! Разве смогли бы мы вынести тяжкое бремя революции, если бы все были такие, как Максим?
В его словах была доля истины, но все же они смутили меня. Я любил обоих, но все же Максим бы мне ближе и понятнее. Он казался мне более человечным, чем Нико. А по словам Нико выходило, что революция — удел тех, кто менее человечен! Нелогично! Ведь любая революция свершается во имя человека!.. Я собрался было поделиться с ним своими мыслями, но передумал. Вместо этого язвительно сказал:
— Тебе повезло и в другом: если бы Максим был жив, наверное, он стал бы одним из тех, кто любит усложнять вещи…
Нико рассмеялся, восприняв мои слова как шутку, и вдруг заговорил о каком-то своем коллеге. Тот любую вещь тщился рассмотреть со всех сторон, запутывался в собственных «за» и «против», старался дотошно разобраться в частностях. Я пытался слушать его, но в душу закрадывался страх, безотчетная боязнь этого человека.
Нико бросил взгляд на часы — он опаздывал. Мы попрощались, он дал мне свой адрес, попросил звонить и встал. Я смотрел, как он шагает по только что вымытому тротуару. Походка у него была энергичная, движения — порывистыми. И тут я подумал, что, может быть, я несправедлив к нему. Ведь все на свете имеет свое место и свой смысл, даже зеленый мяч, которым нечаянно звезданули меня по лбу ребятишки.
Мне стало жаль старика, еще как только его ввели. Да и как не пожалеть — плечики воробьиные, ноги-руки совсем как у птенца. Огромными казались только линзы очков в проволочной оправе и невероятно увеличенные глаза за ними. Такими линзами мы в детстве собирали в одну точку солнечные лучи и поджигали сухие листья.
Я сдвинулся на край соломенного тюфяка, чтобы дать ему место.
Старик поставил небольшой тючок к облезлой стенке камеры, сел, поджав ноги по-турецки, и нацелил на меня толстые линзы. Я впервые видел такие глаза. И не потому, что их увеличивали стекла, — это были не глаза, а два колодца небесно-синего добродушия. «Надо же, старичок точно гном из сказки» — подумал я, собираясь заговорить с ним, но он опередил меня: