Я вытаращился: старик явно решил искать модус зла, на этот раз посредством вопросов, и потому продолжал в том же духе:
— А вы не задумывались над тем, какие бывают слуги?
Директор увидел во всем этом насмешку, разозлился и потащил старика в карцер. Я упросил его отпустить старика, намекнув, что у него не все дома. Директор махнул рукой и пошел своей дорогой. Хорошо, что дед Бойчо не понял, каким образом я его спас.
Когда мы вернулись в камеру, старик казался сильно расстроенным и все вздыхал. Я не мог смотреть на его измученное лицо, но он то и дело дергал меня за руку:
— Сплоховал я, мил человек. Нужно было получше момент выбрать, когда он в хорошем настроении. Тогда бы он выслушал меня…
— Не станет он тебя слушать… — сказал я немного сердито и, чтобы отвлечь его внимание, заговорил о другом. Но он будто не слышал меня:
— Нет-нет, я знаю! И вопросы надо было поставить тоньше, глубже…
Наш безрезультатный разговор продолжился до вечера. Так закончился второй день. На третий день с утра задул южный ветер. Его знойное дыхание донесло до нас запахи пробудившейся земли и набухших почек. Лучи солнца протянулись к нам сквозь ржавую решетку и уперлись в стену камеры. Мне очень захотелось посмотреть, что там, на улице. Я осторожно вскарабкался к решетке. Ветер, устремляющийся к синеющим в прозрачной дали горам, ласкал мне лицо. Мне хотелось охватить взглядом всю эту ширь. Видимо, я забылся и высунулся дальше, чем можно было, потому что солдат на вышке выстрелил. Пуля ударилась в угол камеры. Я свалился и зло воскликнул:
— Изверг! Ведь убить мог!
Дед Бойчо подбежал ко мне, чтобы убедиться, что я цел и невредим. Я продолжал ругать караульного. Тогда старый человек зажал мои губы ладонью:
— Ты не прав! Он хороший паренек, просто наполовину знает, что есть зло. Ему сказали: увидишь голову заключенного в окне — стреляй! Вот он и стреляет. Для него заключенный — не человек. А думаешь, он не знает, что такое убийство? Знает, и даже оно глубоко ему противно. Но не знает, что он сам — убийца, поставленный убийцами. Да и как ему понять это, мил человек, если фашисты называют его не убийцей, а солдатом.
Я был слишком подавлен, чтобы отвечать старику. Я молчал до самой прогулки. Старик не пожелал выходить. Я вышел один. Во дворе товарищи сделали мне выговор за то, что я выглядывал из окна. В камеру я возвращался в еще более подавленном настроении, но не успел я войти, как новый выстрел вдребезги разбил тишину. Я вбежал в камеру — дед Бойчо корчился в углу с разорванным ухом. Понятно: неудачная попытка разъяснить солдатику, что к чему. Я принялся перевязывать ему ухо, а он в это время возбужденно рассказывал: