— Все пошло очень хорошо, мил человек! Только вот сплоховал я, сказал три слова, которые не следовало говорить! Как только сказал я эти три слова, солдатик тут же выстрелил.
Он не смог продолжить — вошел надзиратель. Солдат указал камеру, и главный приказал отвести провинившегося в карцер. Старичок взял с собой верхнюю одежонку и пошел отбывать наказание. Тайком от надзирателя я сунул ему в карман свечи — чтобы не сидел впотьмах — и переписанные лекции по историческому материализму — он любил читать.
Жаль мне было старика, особенно по ночам. Я видел его, маленького, сухонького, склонившимся над огоньком свечи. Он казался мне все меньше и меньше, пока совсем не исчезал. И тогда оставались только два колодца глаз, и они все увеличивались. Я погружался в их небесно-голубое добродушие и незаметно засыпал.
Он вернулся через трое суток, едва держась на воробьиных ножках. Проволочные очки поржавели от сырости, но глаза за толстыми стеклами сверкали. «Может, нашел что-нибудь в связи с модусом?» — предположил я и не ошибся. Как только надзиратель вышел, старика словно прорвало:
— То, что ты, мил человек, дал мне почитать — чудо! Что толку ломать голову над модусом, когда такое писание есть на свете! Читал я, читал и озарило меня!
Я не мог догадаться, что озарило старика. Но он не дал мне гадать — снял проволочные очки, поковырял ногтем ржавчину на оправе и начал с самого существенного:
— Вот скажи мне, что можно сделать?.. Это должно попасть в руки каждого гитлеровского солдата!
— Лекции по историческому материализму? — спросил я, не веря своим ушам.
— Именно они, — оживился он. — Прочтут это все солдаты, тогда конец!
Я ничего не понял. Дед Бойчо надел очки, чтобы лучше видеть меня, и без промедления разъяснил все как есть.
— Конец, говорю тебе! Сразу, как только это писание попадет им в головы, они забросят винтовки и война кончится, мил человек!
Я покачал головой:
— Да, но…
Старик сел на соломенный тюфяк.
— Хочешь сказать, что это трудно организовать? Может, ты и прав, шутка сказать — миллионы солдат!
Мне не хотелось лишать его надежды, поэтому я перевел разговор.
— Так война, дед Бойчо, скоро кончится, Красная Армия наступает!
— То, что наступает, это хорошо, пусть наступает, — грустно покачал он головой, — но жертвы, человеческие жертвы? Самое страшное из всех зол — это война. Люди знают это и все равно воюют, потому что и это зло знают лишь наполовину. Да и страх есть. Каждый себе говорит: «Не пойду воевать, покарают смертью!» Но если все забросят свои повестки и будут заниматься своим мирным трудом, что тогда могут им сделать, а? Я однажды сказал это одному, так он обозвал меня ненормальным. Выходит, нормальные те, кто идут убивать друг друга! Дивлюсь я, мил человек, и пока жив, буду дивиться: как это выходит, что самые простые и самые возможные человеческие вещи оказываются самыми сложными и самыми невозможными!