Когда он говорил, его трясла лихорадка. Я потрогал его лоб — огонь. Простудился старик в карцере. К вечеру у него поднялась высокая температура. Всю ночь я не смыкал глаз, а он бредил одно и то же: «Модус нужно найти, модус!» Еле выжил старик. А когда выздоровел, пришло извещение, что его освобождают. Скатал старик свой тонкий тючок, сунул его под мышку, как под воробьиное крылышко, и ушел.
Через год и я вышел из тюрьмы. Под мягким сентябрьским небом алели знамена победы. Радовались люди. Я пошел по адресу, оставленному мне дедом Бойчо. Старика я не нашел — бомба попала прямо в его домишко. Если верить его соседу, старик показался здесь, но, увидев разрушенный дом, ушел куда-то. По мнению другого соседа — никуда он не ушел, а просто отправился к своим старым знакомым, полицейским, растолковывать им, на этот раз без кляпа во рту, то, что не смог разъяснить им, когда они его арестовали. Его избили, он не выдержал побоев и умер. По мнению третьих, полицейские не избили его, а вызвали врача-специалиста. Он постукал его тут и там и увел с собой.
А мне так хотелось, чтобы он был жив, хотелось увидеть его где-нибудь меж просветленных человеческих лиц. Иногда мне казалось, что я вижу его воробьиную фигурку, но она мигом исчезала из виду. А два колодца за огромными линзами очков оставались и становились все больше и больше. Я погружался в их добродушие, мне представлялось, что дед Бойчо не жил со мной в одной тюремной камере, а был моим оптимистическим сном, перенесшимся в будущее, и это будущее теперь с нами — протяни руки и коснешься его.
Бежали мы после полуночи. Шли быстро и тихо, построившись в колонну по одному. На рассвете нам нужно было быть далеко от Скопле и городских казарм. Половина партизанской бригады, освободившей нас, шла во главе колонны, другая половина — позади. Наши освободители вели нас и в то же время охраняли. Недавние политзаключенные, мы уже чувствовали себя партизанами, хотя оружия у нас еще не было. По колонне то и дело передавались приказы: «Внимание, проходим мимо населенного пункта!», «Не останавли-ваться!».
Во мраке я не видел ничего, кроме шагавшего передо мной чуть вразвалку высокого, почти двухметрово-ростого Грозю. Точно так же, слегка подавшись вперед, вышагивал он из угла в угол между нарами в камере, увлеченный какой-нибудь из своих лекций на тему «Происхождение жизни и человека». Нелегко было вводить в науку малограмотных крестьян, но Грозю справлялся сравнительно легко. Когда слушатели уставали, он давал им отдых. Расскажет, бывало, анекдот или изобразит тупоголового надзирателя. Посмеются крестьяне, завернутся в бараньи тулупчики и снова внимательно слушают. Во время лекций он тоже не давал им скучать. Умело использовал неожиданные сравнения, народные поговорки, присловья — глядишь, и материал легче усваивался. Крестьяне многое узнавали, любили его и, как говорится, готовы были за него в огонь и в воду. Любили его и все политзаключенные. Не было спора, чтобы он не оказался в центре и не убедил остальных в своей правоте. Бывало, торчит в центре собравшихся его костлявая фигура, Грозю вдохновенно чертит в воздухе, скажем, будущую реактивную межпланетную ракету.