Старик вздохнул.
— Что тебе сказать! Чудный паренек был!.. Постучался посреди ночи. Я отдернул занавеску, зажег керосинку и отодвинул засов.
— Добрый вечер, дедушка, — слышу голос снаружи.
А в темноте разве разглядишь, кто там? Подумал я, прикинул да шагнул в сторону, уступая ему путь. Гляжу — пацан лет двадцати. На плечах ранец, у пояса гранаты и патронташ. А худющий, хилый, как после великого поста. Просто не верилось, как он не надорвался таскать этот ранец в туристских ботинках на ногах. Раньше я его не встречал и сперва даже опешил с перепугу, а потом будто в шутку спросил:
— Ты меня, человече, сейчас убивать будешь ал и чуток погодишь?
Паренек присел на деревянный стул и едва заметно улыбнулся.
— Зачем, дед, мне тебя убивать, не такой ты человек. Дай мне немного хлеба, да и пойду я, ждет меня путь неблизкий.
«Если партизан, ладно, — подумал я, — а ежели переодетый жандарм, тогда пиши пропало». В то время жандармы рядились под партизан, проверку нам устраивали. Подумал я так, да куда денешься, голь на выдумки хитра, и говорю ему:
— Что-то ты, парень, смахиваешь на переодетого жандарма, но раз пришел с гранатами, я тебе хлеба дам.
Паренек снова усмехнулся.
— Переодетые жандармы, дед, потолще меня будут!
Дал я ему ломоть хлеба и кусок брынзы. Засунул он их в ранец и вышел на двор. Я снова прилег. Через некоторое время послышались выстрелы. «Эге, — думаю, — уж не с моим ли пареньком беда приключилась?» До утра глаз не сомкнул. Хотя в те годы выстрел можно было услышать так же часто, как, добрый день», но все равно было неспокойно.
Как только рассвело, я был уже на ногах. Как чесоточный побегал по двору — не с кем словом перемолвиться. Баба моя померла, а сын был в солдатах. Глянул на село — все спят. «Илийчо, — сказал я себе, — нечего топтаться на месте, ну-ка запряги кобылку да вези навоз в поле!» Был у меня один клин — если навозом не сдобришь, ничего не взойдет. Вывел я кобылу, запряг и подал телегу к навозной куче. Пока грузил, взошло солнце, от холода фиолетово-красное. Выехал на дорогу и начал спускаться вниз. Когда проезжал через село, все поглядывал, не поставил ли старший жандарм засаду, чтоб меня схватить. Но нет, никто мне и слова не сказал. Проехал последние дома, дорога пошла в гору. Видишь, какие мы горцы — только вверх да вниз. Ровного места не найдешь, чтоб турку толстозадому было где сесть. Кобыла копытами роет землю и тянет, что есть сил, аж лопается от усердия. Толкаю и я — хоть малая, но подмога. Уже Ущелье позади — жуткое место. Вон там, за теми скалами, виднеется. Коли сверзишься, конечная остановка будет у святого Петра.