Россия за рубежом (Раев) - страница 174

. Определяя подобным образом географические особенности России, евразийцы первоначально отождествляли Евразию с границами Российской империи накануне 1914 г. или Советской России, хотя она и лишилась самых западных земель — Прибалтики, Бессарабии, восточной Польши. Социальное и политическое развитие этой евразийской общности определялось борьбой между степью и лесом, в которой последний постепенно брал верх. Эта борьба, однако, выявляет значение кочевых народов в создании той цивилизации — политической, материальной, духовной, — которая органически охватывала всю территорию Евразии.

Таким образом, чтобы понять прошлое России, следует уделить особое внимание «наследию степей», не забывая о том, что в течение долгих столетий она была обращена скорее к Азии, чем к Европе. Вместе с тем из Европы она получила основной свой сущностный элемент — христианство, характерно, однако, что это было восточное христианство. Это объясняет, почему западные компоненты современной русской культуры кажутся столь чуждыми ее духу — они были насильственно навязаны России Петром Великим и его преемниками. Большевистская революция, помимо всего прочего, была восстанием Евразии против чуждого влияния. Она вновь доказала, что культура России имеет в основе своей антизападную направленность, даже если сочетается с достижениями современной науки и технологии. Здесь нет нужды останавливаться на вопросе о политических выводах, которые делались евразийцами из этих посылок, — это выходит за рамки нашего исследования.

При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что евразийцы не предложили полноценной альтернативы позитивистской схеме. Их трактовка русской истории также приводила к детерминизму, основанному на географических и климатических факторах. Любой детерминизм, однако, предполагал признание неизбежности большевистской революции, легитимного и длительного характера советского режима^>20. Лишь немногие эмигранты готовы были согласиться с этим выводом. История в изложении евразийцев представала сухой и неинтересной, поскольку телеологическая сущность их теории лишала отдельные эпохи, события и действующих лиц их неповторимости и индивидуальности и, соответственно, не способна была заинтересовать студента и простого читателя. В силу всех этих причин евразийство не оказало того воздействия на историографию, которого можно было бы ожидать. Единственным историком, который всегда придерживался евразийской теории, был Г. Вернадский. Вместе с тем, однако, кроме признания значимости татаро-монгольского нашествия, которую русская историография временами старалась приуменьшить или замалчивать (примечателен, например, любопытный пропуск этих сюжетов в лекциях Ключевского), подход Вернадского к освещению русской истории едва ли заметно отличался от того, который можно обнаружить в более ранних общих очерках русской истории, в том числе в той же трехтомной истории на французском языке. Отметим, что некоторые проблемы предыстории и ранней истории Киевской Руси получили в трудах Вернадского новую интерпретацию. На основании лингвистических исследований он придерживался гипотезы о единстве славянской (русской) и туранской (восточной) культур. Эта гипотеза и приводимые в ее подтверждение аргументы, однако, были подвергнуты сомнению и в большинстве своем не приняты как историками, так и лингвистами. Если быть совсем откровенным, то следует признать, что Вернадский не отличался умением должным образом подать используемый материал и даже по-русски его работы читаются с трудом. Его главное научное достижение — пятитомная история допетровской России — была написана и увидела свет после второй мировой войны и, за исключением глав, посвященных татаро-монголам, выдержана скорее в духе традиционного позитивизма, нежели евразийства. Евразийство, оживив на время ведшиеся в эмиграции дискуссии о России, ее прошлом и ее культуре, о русской революции, не оказало тем не менее глубокого воздействия на русскую эмигрантскую историографию.