Как позитивистская схема с ее стандартными объяснениями, строящимися на западно- и центральноевропейских образцах, так и евразийская теория, идеализировавшая роль степи и кочевников в прошлом России, сталкивались с вопросом, требовавшим однозначного ответа: что понимать под «историей России»? Иными словами, что есть Россия? Политическое образование, известное с петровских времен под названием Российской империи? Но как оно соотносится с Московской Русью, с удельными княжествами и с Киевом? Как быть с такими регионами, как Украина, Белоруссия, Прибалтика, Кавказ и Средняя Азия, которые стали частью империи, как следует относиться к их истории и как соотнести ее с развитием империи? А поскольку, по общему признанию, ни географические условия, ни политические события, связанные с образованием государства, не создавали необходимой базы для изучения прошлого, прежде всего его связи с настоящим, наступившим после революционного потрясения, то какие методы следует использовать? Разумеется, процесс образования государства и строительства империи являлся одним из важнейших моментов в истории России. Но это было весьма опасным наследием — можно ли рассматривать его как часть национального самосознания русских, не говоря уже об украинцах, народах Кавказа, евреях, которые также были представлены в эмиграции. В конце концов, разве события 1917 г. и последующих лет не показали непрочность имперского устройства и не привели к его окончательной гибели? Пути назад не было, прошлое было уже дописанной главой. Наконец, делая акцент на политических моментах, можно ли было избежать дальнейшего роста политических противоречий в среде эмиграции, ожесточения и без того острых дискуссий и усиления раздробленности эмигрантского сообщества? И это в тот момент, когда следовало сосредоточить внимание на том, что объединяло изгнанников, что составляло ценность их наследия и могло быть передано поколению детей, рожденных на чужбине.
В 1917 — 1921 гг. была разрушена не только политическая, но и традиционная социальная структура русского общества, на смену которой пришла новая, создаваемая большевиками. Таким образом, трудно было говорить о России, используя привычные, прежде всего политические, понятия. Правда, с началом новой экономической политики и даже позднее, когда Сталин восстановил некоторые традиции старого национализма и исторического наследия прошлого, казалось, что советское правительство воссоздает политически могущественное государство — новую «имперскую» Россию. Эти процессы способствовали развитию шовинистических настроений в среде эмиграции. Даже либералы, включая Милюкова, вновь заговорили о русском государстве, о прямой преемственности между Киевом, Москвой, Петербургом и красным Кремлем. Этот возврат к политически определяемому историческому континуитету, однако, произошел достаточно поздно, уже накануне второй мировой войны, когда большинство историков-эмигрантов миновали период своей наивысшей творческой активности.