Лишённый чувств, надежд и стремлений, я вставал с кровати лишь затем, чтобы как можно быстрее лечь в неё снова. Я и не заметил, как полюбил Сон. Только Сон спасал от безысходности, накрывшей меня беспросветной пеленой. Просыпаясь, я мечтал о том, чтобы скорее уснуть. А единственным моим желанием тогда было не проснуться вовсе. О большем я мечтать не смел, да и не о чем было мне мечтать. Я не хотел ничего, кроме сладости ночного забвения. Что-то чрезвычайно важное умерло во мне, но я никак не мог понять, что именно. Мне приходилось убеждать себя в том, что я что-то чувствую, и решать, что именно я чувствую. Только путём умозаключений я приходил к выводу, что работа мне не нравится, что еда в тарелке невкусная и что я грущу. Я не мог почувствовать всего этого, но я знал, что работа мне ненавистна. Я был уверен, что если бы меня от неё освободили, стало бы лучше и легче, но тело отказывалось показывать мне эти ощущения. Лишь иногда образовавшуюся во мне пустоту заполнял страх. Именно он являлся истинным выражением всех моих мыслей, откликом моих потупившихся чувств, всего мною прожитого и всего, что ожидало меня за поворотом. Но и страх затем вновь сменялся пустотой.
Так я провёл несколько дней, пока однажды, лёжа, как обычно, на борту в ночной тишине, я не был перепуган внезапным шёпотом, донёсшимся до меня из темноты. «Сигниф! – промолвил неизвестный. , верно?» Я устремил свой взгляд в место, откуда доносился голос, но, как ни пытался, я не смог ничего разглядеть. Уже через несколько мгновений мне стал виден силуэт, а затем говоривший и вовсе предстал передо мной во плоти. Это была она. И тогда я всё вспомнил, вспомнил весь вчерашний день, вспомнил, как исчез Либер, вспомнил её драгоценный взгляд, мои чувства в тот момент, когда мы вглядывались в лица друг друга, и то, как при этом замирало сердце. Сейчас всё было иначе. И наши взоры были другими. Своим появлением она вернула меня к жизни. Я смотрел на неё как на яркий луч света среди бесконечной тьмы, как на своё спасение. Она же всё понимала и смотрела на меня как на тяжелобольного. Она пришла спасти меня. Но был ли я достоин этого спасения? Я не знал, а потому на моём лице появились как благодарность, так и глубокое удивление. Она заметила это удивление, но, не поняв его природу, спросила:
—Ты меня совсем не помнишь? Мы виделись вчера во время казни…
Я же заметил, как, сказав это, она засомневалась. Страшное сомнение проникло в её голову. Это сомнение натолкнуло её на противоречивые мысли о том, всё ли она делала правильно, стоило ли ей сюда приходить. Быть может, она ошиблась во мне – такие мысли отравляли её чувства. Я никак не мог этого допустить, и в душевном порыве, пытаясь показать, как много значит для меня её приход, я заговорил: