Они и впрямь так стремительно катились по крутой крыше, что, казалось, уже ничто не может их остановить. Еще миг — и… Но когда очутились над самой пропастью, Павел зацепился правой ногой за слегу, с которой еще прошлой осенью взрывная волна сорвала жестяное покрытие. Оба повисли над бездной.
Гестаповец делал отчаянные попытки ухватиться за что-нибудь руками, но объятия… если бы не эти мертвые объятия. А вырваться из них над такой пропастью… И он в отчаянии понял: жизнь его теперь всецело в слабеющих руках смертельно раненного им кареглазого парня. Он готов был выть волком, грызть ржавое железо, только бы высвободиться из ненавистных объятий, но видел: кареглазого ни испугать, ни задобрить, ни перехитрить. Охваченный звериным ужасом, фашист мелко задергался в судорогах, неистово захрипел:
— Пусти… пусти…
На обескровленном, изувеченном мукой лице Павла вдруг прорезалась улыбка: истекая кровью, слабея с каждым мгновением, он торжествовал последнюю победу. И медленно подгибал к животу левую ногу. А когда уперся в живот гестаповца коленом, неожиданно выпрямил ее и разомкнул в тот же миг объятия.
Вдруг глухой удар с хрустом на асфальте.
Павел облегченно вздохнул. И сразу откуда-то хлынул на него густой белый туман, застлал зрение, смыл невыносимо острую боль, погрузил в забытье. Пьянящий, белесый, нежный туман, какие опускаются летними вечерами над тихим Удаем. Через минуту он уже был на необозримых приудайских лугах, куда в детстве любил бегать за калиной и барвинком. До боли знакомый шепот засыпающих ивняков, родные запахи скошенной привядшей отавы… А вон и дуплистые вербы, опустившие седые головы над старым прудом. Только почему среди тех извечных печальниц застыла его мать со скорбно заломленными руками? О ком убиваешься, мама? Кого поджидаешь на краю села?
Железный грохот вспугивает, раздирает в клочки эти видения.
С трудом разомкнул веки — над ним прохладное вечернее небо в кровавых полосах… Тревожный гомон невидимой толпы внизу, осторожное шуршанье по жести… Попытался вспомнить, где он, что с ним, но в голове — удивительная пустота. Боль и пустота.
— Берегись! Подползают! — доносится с улицы предостерегающий крик.
«Ага, хотят взять живым. — В памяти мгновенно всплыло и одеревеневшее меловое лицо Марьяны, и напряженная фигура гестаповца с ножом в руках. — Не выйдет! Это уже не выйдет!..» Он еще раз глянул на украшенное легкими облачками небо, вздохнул полной грудью, потом медленно, как-то нехотя перевернулся на бок и…
И не было у него в этот миг ни страха, ни отчаяния. Была только смертельная усталость…