Нет. Нет. Нет. Нет. Понимаю, что плачу, только когда слезы осолоняют мне губы, и я слизываю их кончиком языка… Никогда еще мне не признавались в любви в таком вот мелодраматическом ключе, а, может, думается мне невпопад, неразделенная любовь всегда такова… И слезы с новой силой начинают бежать из моих глаз. Даже не знаю, что тому причиной: то ли жалость к Доминику, то ли моя собственная вина, которую я почему-то ощущаю; пытаюсь отыскать в одном из карманов бумажную салфетку, но той, как на зло, нигде не оказывается, и тут Ник, молча прибизившись ко мне и проигнорировав мою протянутую руку, сам осторожно промакает мои слезы бумажной салфеткой, а потом вдруг обхватывает мою голову руками — все происходит ровно в долю секунды — и нежно проводит языком по моим сомкнутым губам…
Не слезы хотел я сцеловывать с твоих губ, Джессика, — говорит он грустным, бесцветным голосом. — Но по крайней мере ты не осталась равнодушной… Это было бы невыносимее всего.
Потом он берет меня за руку, и мы молча бредем назад к нашему байку, раздвигая низко нависающие хвойные лапы огромных туй, заграждающих нам дорогу, и я не противлюсь этой, казалось бы, неуместной итимности данного жеста — я дарую его мальчику, как последнее «прости», как щедрый дар, заслуженный собственной откровенностью, как дружескую вольность, не более, и я знаю, что Ник это понимает.
Он держит меня крепко-крепко… и я улыбаюсь сквозь слезы.
2 часть.
«Если любишь цветок — единственный, какого больше нет ни на одной из многих миллионов звезд, этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым. И говоришь себе: «Где-то там живет мой цветок…» Но если барашек его съест, это все равно как если бы все звезды разом погасли!»
**********************
С трудом разлепляю глаза и сразу же получаю «кувалдой» по голове: это весь мой предыдущий год обрушивается на меня с силой земного притяжения и пригваждает к слегка влажным простыням, которые я уже давненько не меняла, если подумать… Но думать об ЭТОМ я не могу, вот уже ровно триста восемьдесят пять дней, как я не могу думать о таких мелочах, как несвежие простыни, грязный кухонный пол или просто бардак в комнате Элиаса… А ведь прежде я только этим и жила!
Как же все непостоянно в этой жизни…
Слегка шевелю затекшим за ночь плечом и чувствую чье-то присутствие в моей постели — Юрген, вот первое, что приходит мне в голову, и я на радостях расплываюсь блаженной улыбкой, а потом все та же «кувалда» бъет меня по голове снова, и тогда я понимаю — Eва, это просто Ева, моя дочь, которую я уже не единожды обнаруживаю поутру здесь, в своей постели. Что заставляет ее приходить и занимать место Юргена, я не знаю, мы вообще об этом не говорим, словно все это так и должно быть… словно мои слезы и громкие ночные всхлипы, сотрясающие меня прямо во сне, это всего лишь обычное явление, не нуждающееся в обсуждении. Мы обе делаем вид, что на самом деле ничего особенного не происходит, что я не реву полночи белугой, а она не залазает в мою постель и не приникает в успокаивающем порыве к моей сотрясающейся от слез спине… Ничего особенного, ведь все самое особенное уже однажды случилось со мной и оно уже в прошлом — эта мысль и есть та самая «кувалда», которая дробит мое существование на тысячи мелких фрагментов, и все они безрадостны.