— Отведайте, барин, рассолу с ледника — первое средство недобрым утром, — послышался откуда-то со стороны ног голос старушки.
Сухая костлявая рука, показавшаяся дланью самой смерти, тихонько приподняла хрупкую голову и поднесла к губам горлышко кувшина. Холодная солёная жидкость показалась истинной амброзией, и Воронцов даже смог сесть.
— Уф... Спасибо, мать!
— На здоровье, барин, на здоровье. Ванюшку отослала за слугой вашим, скоро придут.
— Который час?
— К серёдке уж день повернул.
— Да-а...
Завершение ассамблеи терялось в плотном тумане, из которого островками выплывали разрозненные эпизоды. Здравицы и прочие тосты совершенно сразили его вчера, пусть он и не пил водки, ограничившись лишь французскими винами.
— Ушицы пустой не изволите? Тоже помогает. Или рюмку хлебного вина?
— Нет-нет, лучше принеси воды и вели седлать лошадей.
— Сделаю, барин, все сделаю.
Спустя полчаса явился хорошо выспавшийся и довольный как кот Тихон.
— Здравствуйте, барин, на все времена! — звучно поприветствовал он хозяина.
Слова ударили по вискам, и Георгий сморщился.
— Говори тише, набат пожарный. Собирай вещи, выезжаем.
— Да как же это, ваше высокородие, — как всегда в волнении, слуга повысил хозяина сразу на два ранга, но говорить стал шёпотом, для большей тишины ссутулив плечи. — Вон, с лица вы спавши, хвораете, да разве можно так в дорогу?
— Сам дурак, что на ассамблею поехал — самому и расхлёбывать. Давай не артачься, а собирайся.
— Обернусь тогда до Прасковьюшки — вещички свои заберу.
На лёгких рысях Тихон побежал обратно, а за два двора до заветного дома шаг сбавил и приблизился степенно.
— Уже вернулся, свет мой, Тихон Лазаревич? — с поклоном встретила гостя хозяйка.
— Нет, голубушка, уезжаю я, проститься забежал.
— Как же так?
— Барин торопит, сей час — собираться, второй — отправляться...
— Зачем же он так спешит?
— Дело государево, да и... вправду спешит, уж я ему пенял, да без толку, — пожаловался столичный гость. — Вот и теперь, после ассамблеи нездоров, ан всё равно погоняет.
— А что ж за дела такие?
— И не спрашивай, душенька, дела тёмные. — Полюбовник склонился к уху Прасковьи и важно прошептал: — Нечистая сила! С нею барин мой борется.
— Батюшки, как интересно. И ты с ним, Тихон Лазаревич?
— Я? Я-то нет, куда мне...
Прасковья улыбнулась и погладила кавалера по голове, будто любимого кота.
— Говоришь, похмелка его ласкает? Есть у меня доброе средство, обожди тут, Тихон Лазаревич.
Хозяйка юркнула сени, на бегу прибрала порожний горшочек, и в избу. Внутри отворила лаз и по длинной приставной лестнице скоренько сошла в тёмный подпол, оказавшийся и выше, и шире светлицы. Стены его были увиты толстыми корнями так плотно, будто бы сверху рос непролазный бор; в щелях и завитках их были рассованы кубышки, горшочки, туески и даже несколько стеклянных пузырьков. Кабы хозяюшка запаслась лучиной или каганцом, то по углам пещеры можно было б разглядеть всякие вещи: и лошадиный хомут с колокольцами, и витой канделябр, и венец на крышу в виде резной бараньей головы, и даже наковальню. Главной же достопримечательностью мог бы считаться расположившийся точно под проёмом лаза большой чугунный котёл на тонких кованых опорах в виде куриных лап. Таких он был размеров, что, казалось, положи туда трёх баранов — всех за раз сваришь.