Демид же лежал на лавке и с грустью смотрел в окошко, туда, где на улице стояли пригожие молодки и бабы. То, с каким восторгом и интересом смотрели они и на Олега, и на Николая с Федькой, вызывало в его душе искреннюю зависть. Но белую, дружескую. Вот ведь судьба.
А собрание на улице грозило перерасти в праздник: уже во дворе напротив открыли ворота и выносили на улицу стол, уже звучала дудка и бренчала балалайка, уже выводил свои похабные песенки Евсей:
Молодка снопы вязала,
Спину низко нагибала.
Эй-эй люли, люли,
Спину низко нагибала.
Я тогда косу отставил,
Младу по плечам погладил.
Эй-эй люли, люли,
Младу по плечам погладил.
Она вовсе не стеснилась,
А лишь ниже наклонилась.
Эй-эй люли, люли,
А лишь ниже наклонилась.
Подол ей тогда заправил
Да елдак сзади приставил.
Эй-эй люли, люли,
Да елдак сзади приставил.
Снова млада не стеснилась,
А лишь глубже насадилась.
Эй-эй люли, люли,
А лишь глубже насадилась.
Однако час для подобных песен еще не пришёл, и певец схлопотал от одной из баб крепкую оплеуху.
Люди несли на стол повседневную свою пищу: каши, щи, варёную картошку, хлеб, квашеную капусту да сало. Пусть не было тут печёной с чесноком курицы или перчёной кровяной колбасы, зато имелось хорошее настроение и надежда на перемены к лучшему.
Николай говорил мало, больше ссылаясь на начальство, чем быстро заслужил славу умного человека. Фёдор тоже особо не болтал, из-за чего Олег выглядел в этой компании вполне своим и только ловил заинтересованные взгляды молодых девушек.
Поздний завтрак удался на славу, и крестьяне, насмотревшись на гостей, потянулись по делам — выводить на выпас коров, кормить скотину.
Степан тоже собрался уезжать, когда вдалеке показался всадник. Он гнал по дороге галопом, поднимая за собой шлейф пыли.
— Ну, сейчас начнётся... — сказал Перещибка и малодушно посмотрел по сторонам в поисках убежища.
Всадник влетел на улицу, резко осадив коня в паре саженей от стола.
— Опять?! Опять меня с бабами оставил?! — звонко обратился он к казацкому голове, и стало понятно, что это девушка.
Одетая по-мужски, в кожаную безрукавку поверх рубахи и шаровары, с шашкой на поясе и нагайкой в руке барышня выглядела настоящей воительницей. Глаза под острыми бровями горели огнём, а две чёрные девичьи косы завивались вокруг шеи и спускались на грудь.
— Доча, та як бы я тэбэ взяв, а ну как довелось бы биться?
— На то я и казачка, чтобы биться! — Она занесла руку с плеткой, и показалось, что ещё чуть-чуть и ожжёт поперёк лба отца родного.
Степан, однако ж, не испугался.
— Но, но, я ти покричу! Я ти покричу! Залышу без коня, узнаешь тоди!