— Остолопы, болваны... уф... бестолочи сиволапые. Прасковьюшку мою, душечку, лапушку ведьмой назвать! И как у них не... ик... ик... как у них не отсохли их поганые языки!
Под вечер, когда кабатчик уже прикидывал, не кончились ли у загулявших мужиков деньги, Тихон рассказал новым друзьям о своей зазнобе. Из лучших чувств, по возможности, возвышенным слогом, живописал он красоту и добрый нрав своей квартирной хозяйки.
— Други, а какую королеву, какую прелестницу, какую... ик... усладу глаз получил я в вашем славном городишке!
— Это о ком же ты? — осведомился Колька. — Не об Акулине ли, с Воловьей улицы?
— Не-ет, не угада-ал, — пьяно растягивая рот в улыбке, ответил Тихон. — А нрав у ей каков? Всё подаст, всюду услужит. Я ей говорю, барин хворает, а она мне сразу настойку целебную. Вот жена достойная, вот примерная хозяйка!
— Да ты о ком... ик... поёшь-то?
— О Прасковье. Све-ет... ик... оче-ей, — затянул Тихон нараспев слабым басом, — мои-их!
Осип с Колькой переглянулись, и простодушный палач капитан-исправника заявил:
— Да она ж ведьма!
— Что?!
— Истинно говорит, — подтвердил Колька, выпучив для убедительности глаза, — как есть ведьма, тебе всякая баба в Боброцске скажет.
— Да что вы понимаете?! У ней крестик на шее висит... ик... да и не может быть такой шеи у ведьмы!
— Ну да, она и в церковь ходит, а только болтают про неё неспроста! И что поп её алкает, а попадья проклинает! И что свечи она жжёт до глубокой ночи — с чёртом чаи распивает! А с мужиками-то нашими она неприветлива, хотя уж три года прошло, как муж сгинул! Это где ж такое видано? — Колька говорил с жаром, будто не в первый раз обвинял в этом пригожую горожанку.
— Муж пропал давно? Постой, постой... нет, это вздор всё!
— Говорят, что не пропал он, а ведьма его в пса превратила за то, что он ей колдовать не давал и крепко рукою учил.
— Не смей, Колька, про неё гадости говорить! Да что я тут с вами... — Тихон резко встал, его тут же повело в сторону, и он завалился на бочку с водой, специально установленную в углу для вразумления клиентов.
Отфыркавшись, Тихон принял гордый, как он считал, барский вид и, не удостоив помогавших ему встать собутыльников ни словом, ни взглядом, вышел.
— Дубины стро... стор... стоеросовые... ик... лапотники кривобородые! — костерил приятелей обиженный в лучших чувствах Тихон, пока не добрался до нужного дома.
— Здравствуй, свет мой, Тихон Лазаревич, — проворковала Прасковья, оглядывая своего постояльца. — Заждалась тебя, думала уж, соколик мой где-то себе другое гнездышко сыскал.
Путь от кабака до дома был тернист и труден, и не раз и не два обнимал столичный гость дорогу, но каждый раз поднимался. От этого наряд его, конечно, в красоте не прибавлял, а сапоги, действительно славно вычищенные Колькой, обросли грязью в палец толщиной. Однако ж это Тихона не смущало, и на нежные слова он порывался ответить, но в голове, да и во рту образовалась такая каша, что ложкой не разгребешь.