Популярности и заразительности искусства, близости художников к толпе, живости ее откликов, ее одаренности, восприимчивости. Больше всего ему претила отгороженность искусства от жизни (III, 79. Курсив мой).
В мандельштамовской Венеции театральная смерть происходит и внутри, и снаружи театра. Вече, средоточие общественной жизни, тоже подобно театру, а любовь приобретает черты оперы или мелодрамы[462]: «Только в пальцах роза или склянка — Адриатика зеленая, прости!»[463]
Этот апофеоз театральной смерти отсылает нас к Блоку, завершающему первое стихотворение своего «венецианского» цикла с характерным пафосом:
Адриатической любови —
Моей последней —
Прости, прости! (III, 119)
[464]Блок использует архаическую/поэтическую форму дательного падежа: «любови», а не «любви», одновременно прибавляя риторического пафоса и, возможно, намекая на имя Любовь, для которого эта форма типична. Любовь Дмитриевна Менделеева была женой Блока и объектом его юношеского поклонения.
Эти прощальные стихи поэта к Венеции-невесте, которая является для Блока и Адриатикой, и суженой дожа, и якобы последней ипостасью его героини, Мандельштам перекраивает в сугубо мелодраматическом ключе. Впрочем, мелодрама — необязательно негативный атрибут в стихотворении Мандельштама[465]. Лирического героя одновременно привлекают и отталкивают декаданс и болезненная театральность венецианской жизни, имеющей, однако, «светлое значение», как сказано в начале стихотворения. Вот почему его желание «от этой смерти праздничной уйти» звучит настолько сомнительным.
Стихотворение Мандельштама достаточно отвечало вкусу Блока, чтобы наконец-то добиться признания старшего поэта. Запись из дневника Блока от 22 октября 1920 г. гласит:
Гвоздь вечера — Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилевское распевание. Потом привыкаешь, «жидочек» прячется, виден артист. Его стихи — возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противуположность моему). Его «Венеция» (СС8, VII, 371)[466].
Дмитрий Сегал назвал этот пассаж «неохотно восхищенным и ревнивым отчетом»[467]. Ревнивые или нет, эти слова остаются сильным утверждением достижений Мандельштама, если угодно, еще более разительным, если учесть, что они окрашены антисемитизмом[468].
Что важнее, блоковское описание этого стихотворения в главном точно: «Его стихи — возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только»