<…>
Пахнет дымом бедная овчина.
От сугроба улица черна.
Из блаженного, певучего притина
К нам летит бессмертная весна;
Чтобы вечно ария звучала:
«Ты вернешься на зеленые луга», —
И живая ласточка упала
На горячие снега.
Удивительнее всего здесь именно равновесие между верой и сомнением, пессимизмом и оптимизмом[487]. Чернота улицы сопоставляется с «блаженным, певучим притином». Воплощенная, бессмертная весна летит к нам (настоящее время, несовершенный вид). Долетит ли? Достигнет ли своей цели? Но даже в этом случае она летит, «чтобы вечно ария звучала». Будет ли она звучать вечно? А если да, то она всего лишь обещает: «Ты вернешься на зеленые луга» (в будущем). Кто именно вернется? Когда? И верим ли мы действительно этому обещанию? Тогда зачем поэт упоминает Мельпомену — музу трагедии — в начальных строках? Как быть с подразумеваемой трагической структурой мифа? Что, наконец, имеется в виду под «горячими снегами»?
Об этом образе написано немало, но, по-моему, весь смысл его появления здесь, в конце стихотворения, в том, что он не поддается рациональному объяснению. Он подчеркивает, что ласточка сделала невозможное, соединила несоединимое. Тоддес отмечает параллель из Тютчева, подчеркивающую эту несовместимость:
Впросонках слышу я и не могу
Вообразить такое сочетанье,
А слышу свист полозьев на снегу
И ласточки весенней щебетанье
[488].
В одном можно быть уверенным: ласточка из иного мира прилетела. Театр — это и есть тот иной мир, одновременно Аид и Элизиум (сцены оперного действия), рай и ад. Это Аид, из которого восходит ласточка-Эвридика, неся миру искусство как слово, и рай, из которого спускается «голубка Эвридика», неся с собой искусство как дух. Театральный опыт подобен причащению, что призывает Эвридику-Весну, аналог Святого духа, спуститься на участников, дав им ощутить толику вечности («Из блаженного, певучего притина / К нам летит бессмертная весна»)[489].
* * *
Аверинцев обратил внимание на дань символистам в последней строфе стихотворения «Чуть мерцает призрачная сцена…», а именно очень характерному ивановскому использованию слова «притин» (зенит) (а также, возможно, ивановской рифме в последнем четверостишии) и «Шагам Командора» Блока — как на уровне подтекста («Из страны блаженной, незнакомой, дальней»), так и на метрическом уровне[490]. Замечания Аверинцева нужно расширить. Мандельштамовский «блаженный, певучий притин» также вызывает в уме образ блаженного и певучего вечного полудня на родном юге героини в стихотворении Блока «Ты, как отзвук забытого гимна…» (1914) из «Кармен»: