Видишь день беззакатный и жгучий
И любимый, родимый свой край,
Синий, синий, певучий, певучий,
Неподвижно-блаженный, как рай (III, 269).
Еще важнее, что само понятие «вечная весна» во многом определяется его символистским использованием, особенно в блоковской элегии «На смерть Коммиссаржевской» (1910). Это стихотворение строится на ряде тех же антитез, что встречаются у Мандельштама: весна и зима, тепло и холод, юг (подразумеваемый) и север, «мечта» и жизнь, — используемых как пространственные метафоры. Благодаря своему музыкальному и «вешнему» голосу — голосу актрисы — Коммиссаржевская — это, во-первых, Вера, а во-вторых, весна, пришедшая в холодный склеп русской духовной зимы:
Пришла порою полуночной
На крайний полюс, в мертвый край.
Не верили. Не ждали. Точно
Не таял снег, не веял май.
Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне,
Как будто ветер тронул струны
Там, в незнакомой вышине.
<…>
Пускай хоть в небе — Вера с нами.
Смотри сквозь тучи: там она —
Развернутое ветром знамя,
Обетованная весна (III, 221–222).
Резюмируя то, что она считает слабостью подтекстового прочтения Кириллом Тарановским стихотворения «На каменных отрогах Пиэрии…», Надежда Мандельштам утверждает, что некоторые, как она выражается, «американско-русские профессора» думают, будто «даже слово „весна“ Мандельштам заимствовал у Вячеслава Иванова»[491]. В том конкретном стихотворении «весна», правда, несмотря на мандельштамовские заимствования из ивановских переводов из Сапфо, не имеет никакой связи с его общесимволистским употреблением[492]. Та «весна» даже противопоставляется в последней строфе подразумеваемой «вечной весне» на «святых островах» (которые тоже являются традиционным, а не специфически символистским топосом). В стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…», однако, мандельштамовское словоупотребление восстанавливает связь слова «весна» с рядом чисто символистских коннотаций и контекстов.
Еще более сильная связь с символистской «весной» заметна в написанном в том же году стихотворении «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…». Там «весна» ясно олицетворяется в девической тени, а осуществление надежд воображается — через аллюзию на пушкинскую «Гавриилиаду» (1821)[493] — как эротическое единение с божественным:
А счастье катится, как обруч золотой,
Чужую волю исполняя,
И ты гоняешься за легкою весной,
Ладонью воздух рассекая.
И так устроено, что не выходим мы
Из заколдованного круга;
Земли девической упругие холмы
Лежат спеленатые туго.
Черпая из пушкинского бурлеска, Мандельштам иронически снижает тональность этого несбывшегося единения с весной. Но — сохраняет лежащий в его основе романтический/символистский смысл: весна как осуществление, весна как «новая Земля».