* * *
В стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…» ласточка вылетает из театральной реальности подземного царства в студеную русскую ночь. При этом, однако, она перемещается не из стихотворения в жизнь, а внутри стихотворения — из изображенного театра в изображенный «мир». Пушкинский подтекст подчеркивает, что, как и семиотизированное пространство самого стихотворения, все внутреннее пространство театра — это сфера культурного космоса, одинаково условное, закодированное. Более того, эта семиотизация пространства распространяется не только на вестибюль, но и дальше, на «косматую» улицу.
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони, —
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он
[494].
Мандельштам ретроспективно подтверждает это ви́дение расширенного семиотического пространства театра в своей заметке о моноспектаклях Владимира Николаевича Яхонтова («Яхонтов», 1927): «В тексте еще рукоплещет раек, но Яхонтов уже показывает гайдуков с шубами или мерзнущих кучеров, раздвигая картину до цельного театра, с площадью и морозной ночью» (III, 113, курсив автора)[495]. Поэтому может показаться, что чуда не случилось.
Но обратим внимание на трансформацию, происходящую в повторяющемся образе «горячий снег» — «горячие снега». При первом появлении этого сильного оксюморона мы можем пропустить его, «прочитать» в общем контексте мандельштамовской «метафорической поэтики» (Жирмунский). В заключительной же строке он бросается в глаза[496]. Почему? В первой строфе слово «снег» употреблено в форме единственного числа. «Снег хрустит» (если убрать эпитет) — вполне реалистичный, ощутимый образ. Чего нельзя сказать о выражении «ласточка упала / На <…> снега», представляющем собой раздвинутую картину, в которой гипербола и метонимия смешиваются с физическим[497]. Более того, «горячий снег» выпадает на середину строки, и четырехстопной строкой, в которой он появляется, завершается регулярное чередование хореического пентаметра и тетраметра на протяжении первой строфы (5–4–5–4–5–4–5–4). «Горячие снега» — это последние слова строки и стихотворения, и их четырехстопная строка кажется нарочно оборванной, поскольку следует за полной строфой более длинных пентаметров и гекзаметров (5–5–6–5–5–6–5–4). Еще важнее сдвиг перспективы. Первые две строфы имеют описательный характер: подтекст и словарь решительно помещают их в прошлое, даже если мы и чувствуем, что лирический герой — непосредственный свидетель. Полякова считает снег в этой более ранней строке «разогретым атмосферой театрального возбуждения, из зала перелившегося в гардероб, а оттуда на улицу», т. е. неотъемлемой частью изображенной сцены