. Заключительные строки, напротив, читаются как кульминация переживаемой «поэтом» личной драмы душевного подъема и сомнения, происходящей в нынешнем Петербурге (или по крайней мере в таком, который не так окончательно укоренен в пространстве культуры). В этом смысле появление ласточки носит ощутимо преобразующий характер — оно преображает реальность, в которой «поэт», которому мы сопереживаем, будто бы стоит обеими ногами.
Это тоже, конечно, происходит не в жизни, а в стихотворении. Однако стена, отделяющая театр от петербургской ночи в этом стихотворении, аналогична не только границам между сценой и не-сценой (уже подорванных в начальных строках), но и более внушительному барьеру, отделяющему стихотворение Мандельштама от нашего мира. Посредством изображения ласточки, которая в морозную русскую ночь живой упала на снега, стихотворение как бы намекает на возможность, что чудо случится и что слово Мандельштама тоже достигнет цели.
Итак, если Мандельштам безоговорочно верил в возможность «театрального чуда» внутри театра, то стихотворение «Чуть мерцает призрачная сцена…», по сути, ставит вопросы об онтологии искусства не в границах театральной теплицы, а в его отношении к жизни. Может ли искусство пересечь границу и войти в жизнь? Может ли театральное чудо быть воплощено, хотя бы на мгновение? Великолепное исполнение «Орфея» как будто совершает этот подвиг. Проникновение в жизнь искусства, хотя и эфемерное, кажется реальным. Стивен Бройд заключает: это стихотворение демонстрирует, что искусство не может выжить вне театра[499]. В конечном счете это справедливо. Ласточка, упавшая «на снега», неизбежно погибнет. Но Бройд недооценивает невероятное притяжение, преодоленное в стихотворении Мандельштама. Стена должна быть пробита колоссальным усилием искусства, чтобы хоть раз принести его суть в бренный мир, пусть даже на мгновение. Стихотворение «Чуть мерцает призрачная сцена…» — это победа веры в «театральное чудо», несмотря на исконный скептицизм, делающий это достижение поистине значимой и необычной вехой мандельштамовской поэзии.
Рассмотренное стихотворение служит ярким примером игры Мандельштама с просвечивающим занавесом. Символистская проблематика (включая желание «мессианского» наступления бессмертной весны) занимает в нем центральное положение, но наблюдается с расстояния, которое остается неоднозначным. Оно допускает ироническое сомнение, но оставляет возможным решительное и вместе с тем осторожное, контекстуально ограниченное, но и такое реальное пересечение рубежа, разделяющего жизнь и искусство. На уровне прагматики мы имеем перед собой точную инверсию динамики «Веницейской жизни».