Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Всё поют блаженных жен родные очи,
Всё цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
Слышу легкий театральный шорох
И девическое «ах» —
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож;
Заводная кукла офицера;
Не для черных душ и низменных святош…
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи,
В черном бархате всемирной пустоты
Всё поют блаженных жен крутые плечи,
А ночного солнца не заметишь ты
[506].
Несколько факторов способствуют возникновению отчетливо символистской тональности в этом шедевре акмеистической поэтики. Среди них — следы «учений» Вячеслава Иванова — орфическое наследие, явно подразумеваемое в образе ночного солнца, — и щедрая дань Блоку[507]. Многослойная мандельштамовская аллюзия на Блока хорошо задокументирована; помимо «Шагов Командора», она включает в себя реминисценции из стихотворений «На снежном костре» (1907), «Венеция» (1909), «Три послания» (1908–1910), «Сердитый взор бесцветных глаз» (1914) и «Голос из хора» (1910–1914), а также элементы блоковской поэтики в широком смысле[508].
Кроме того, напрашивается сравнение молитвы Мандельштама «за блаженное, бессмысленное слово» с символистским превознесением музыки, хотя этот смысл и преодолевается через парадоксально конфликтующую ассоциацию с Логосом — Богом как словом (и, в его модернистской инверсии, Словом как богом). Более того, хотя и не лишенное коннотаций романтической любви (более очевидных в черновом варианте), мандельштамовское «блаженное, бессмысленное слово» явно имеет трансцендентное качество; на таковое указывают его единственность и тот факт, что оно будет произнесено, по крайней мере этими «мы», в будущем впервые[509]. В этом смысле, как уже часто отмечалось, оно перекликается с теорией слова Николая Гумилева[510]. Согласно конспекту из дневника Блока, Гумилев провозглашал: «В начале было Слово, из Слова возникли мысли, слова, уже непохожие на Слово, но имеющие, однако, источником Его; и все кончится Словом — все исчезнет, останется одно Оно»[511].
Не менее важно, что лирическое «я» стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» оказывается составной частью коллективного героя в универсальном сюжете, глубоко затрагивающем вопросы истории. Именно эта явно