природа отношения лирического «мы» к истории, миру и божественному, стремление к преображению реальности через исцеление (ныне — ночного) Солнца культуры с тем, чтобы способствовать его восхождению в дневной ипостаси, и делают это стихотворение прямым акмеистическим наследником произведений младших символистов. Схожий пример (буквально) хоровой теургии встречается в конце второго стихотворения Мандельштама о Федре («Как этих покрывал…», 1916)
[512]. В нем, однако, песня хора призвана усмирить грозное Черное Солнце кровосмесительного греха и повернутой вспять истории; оно — точная инверсия ночного солнца из нашего стихотворения
[513].
Остановимся подробнее на том, как трения между Мандельштамом и Блоком в их более общем плане разыгрываются именно в этих двух стихотворениях и в этот период, прежде чем перейти к обсуждению конкретной роли Блока в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…». Несмотря на позднейшую бурную похвалу Мандельштама в адрес стихотворения Блока, «В Петербурге мы сойдемся снова…» представляет собой мощное отклонение (в блумовском смысле слова) от блоковского ви́дения в «Шагах Командора». Разногласия поэтов касаются природы и структуры истории и времени, роли личности в истории, характера идеала, этики и отношения мира к эзотерической правде. (Полный текст стихотворения Блока см. в Приложении.)
* * *
Насколько «Шаги Командора» послужили мощным источником вдохновения для Мандельштама, настолько же они, как можно предположить, вызвали глубокую амбивалентность, не в последнюю очередь — из‐за отношения поэта к истории, выраженного в ключевых по важности заключительных строках: «Донна Анна в смертный час твой встанет / Анна встанет в смертный час». Предположительно преображающее мир пробуждение донны Анны, Девы Света, обольщаемой недостойным, распутным Дон Жуаном (с его посюсторонними/лихими любовницами), вступает в сложную, едва уловимую причинную связь со смертью героя, которая сама имплицитно необходима для спасения мира[514]. Из синтаксического уравнивания универсального и частного «смертного часа» в этих заключительных строках ясно, что момент универсального суда и универсального возрождения должен совпасть с надвигающимся часом смерти самого Дон Жуана. (И нельзя не наложить этого Дон Жуана на «поэта», учитывая сквозные связи с блоковской поэтической мифологией.)
В «Шуме времени» Мандельштам одобрительно напишет о том, как его друг детства Борис Синани, росший среди элиты социал-революционного движения, очень рано уловил фундаментальную неадекватность определенного типа революционера. Синани со «злой иронией» называл «носителей „идеи личности в истории“» христосиками (II, 96). В этом свете можно ясно представить, как Мандельштам должен был воспринимать романтический индивидуализм самого Блока. Блок был автором, например, знаменитых (пусть и неизбежно истолкованных превратно) строк: «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!» (III, 286)