. Да, он крайне самокритичен, он видит себя, свое поколение и свою социальную сферу глубоко ущербными, как ясно следует из его статей. Но это не помешало ему вообразить, что дитя, готовое «ухватиться своей человеческой ручонкой за колесо, которым движется история человечества», родится из кого-то, кто удивительно похож на самого Блока
[516].
В отличие от героя Блока в «Шагах Командора», герой Мандельштама в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» — коллективный, и рука об руку с этой коллективностью идет несомненный, если, пожалуй, и не полный отказ от гордыни. В смерти собранный прах героев станет в лучшем случае физическим локусом и артефактом культурной памяти. Их смерть сама по себе не возвестит об эксгумации солнца (как смерть Дон Жуана совпадает с пробуждением донны Анны); не очевидно и то, в каком из миров или в какой жизни они наконец сойдутся, чтобы произнести преображающее «блаженное, бессмысленное слово»[517].
Мандельштам также представляет иную структуру истории, чем у Блока. Несмотря на анахронизм и современность, на возрождение мифа посредством компрессии различных временны́х пластов, столь ценимые Мандельштамом в стихотворении Блока (II, 273), блоковский исторический миф в «Шагах Командора», в сущности, гармонирует с христианской/апокалиптической моделью: он описывает узловой, преображающий момент на пути к возвращенному раю — в отличие от тех длинных, лишенных «событий» отрезков времени, которые сам Блок называл «безвременьем»[518]. Эта романтическая модель истории лежит в основе младосимволистского служения Вечной Женственности и тем самым имплицитно питает значительные пласты поэзии Блока, служа чаемым освобождением от трагедии ницшеанского вечного возвращения, составляющего удел поэта в нашем «страшном мире».
В стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» фраза «В первый раз произнесем» тоже может намекать на христианское/апокалиптическое чувство времени, в котором этот долгожданный акт произнесения, предвосхищенный собиранием, станет узловым моментом, преображающим мир и приводящим к принципиально новому состоянию. Однако даже если допустить преображающий характер блаженного, бессмысленного слова, циклические по преимуществу ассоциации, связанные с образом ночного солнца, возвращают нас к архаической, мифологической перспективе, в которой нынешняя тьма — лишь одна из фаз в непрекращающейся драме культуры.
Кроме того, поэты оказываются в разных точках континуума. Христианский/апокалиптический пафос Блока в «Шагах Командора» основан на ощущении, что момент преображения близок. Более того, его произведения, написанные сразу после революции, включая «Интеллигенцию и революцию» (1918) и «Двенадцать» (1918), должны были создать у Мандельштама впечатление, будто Блок считал, что он был прав. В восприятии Мандельштама — «может быть, века пройдут». Советская революция влечет за собой или, может быть, просто продолжает период внешне мрачного, бессодержательного времени (отсюда скука в 21‐й строке). «Мы» стихотворения проживает это время, ожидая следующего поворотного момента истории, косвенно, но живо участвуя во внутренней, тайной жизни настоящего и воплощая собой все еще живое, но отчужденное, «ненужное» современному миру прошлое