Тем самым Мандельштам точно воссоздает дискурсивную ситуацию пушкинского стихотворения «Кривцову» — главного контрастного подтекста, при помощи которого он и бросает вызов мировоззрению Блока:
Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой;
Каждый у своей гробницы
Мы присядем на порог;
У пафосския царицы
Свежий выпросим венок,
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальем сосуд —
И толпою наши тени
К тихой Лете убегут.
Смертный миг наш будет светел;
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров
[533].
Пушкинское бесстрашие в стихотворении «Кривцову» контрастирует с блоковским страхом («В пышной спальне страшно в час рассвета»); пушкинская «„легкость“ в отношении к „проклятым вопросам бытия“, в том числе к року и смерти» (Бройтман) — с блоковскими самомнением и серьезностью; пушкинское братство — с блоковским индивидуализмом; пушкинское «собирание» памяти («Соберут их легкий пепел») — с блоковским «рассеиванием» («Размету твой легкий пепел»)[534]. Более того, во всех этих случаях Мандельштам решительно берет сторону Пушкина, который, как и Мандельштам в черновом варианте, находит себе заступника в пафосской царице Афродите, а также в посюсторонней любви и красоте, покровительствуемых ею.
И на самом деле стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» в качестве речевого акта функционирует как повтор стихотворения «Кривцову», только шалуны из стихотворения Пушкина высланы в темную ночь советской России. Как отмечает Евгений Тоддес, стихотворение Мандельштама было написано почти ровно через сто лет после стихотворения «Кривцову», т. е. через «цикл» (ср. у Бориса Гаспарова о мотивах «столетнего возвращения» у Мандельштама) после «золотого» момента в русской поэзии, предшествующего пушкинской ссылке[535]. Именно посредством дискурсивного изоморфизма со стихотворением «Кривцову» — посредством глубокой imitatio Pushkin — «В Петербурге мы сойдемся снова…» стремится достичь своей полной силы как акт теургии, как исцеление пушкинского солнца[536].
Стихотворение «Кривцову», первоначально озаглавленное «К Анаксагору» (имеется в виду обвиненный в атеизме греческий философ V в. до н. э.) адресуется, как и «В Петербурге мы сойдемся снова…», от имени «мы» к «ты» — к старшему другу, Николаю Ивановичу Кривцову, который и принадлежал, и не вполне принадлежал к «кругу» поэта. Более того, адресуя стихотворение Кривцову, Пушкин адресовал его пессимисту (по крайней мере, так можно заключить из самого стихотворения) и материалисту, который пытался было повлиять на мнение младшего поэта, но чей этос навсегда останется чуждым