Третий фактор — строка «Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи». Есть естественное желание прочесть этот троп как предельно грозную метонимию, и это, несомненно, один из важных смыслов стихотворения[547]. Однако смысл «не боимся смерти» (духовной или физической) является, учитывая образную структуру стихотворения в его последнем варианте, дополнительным к смыслу «не боимся тьмы». Отметим также, что Мандельштам уже использовал образ отсутствия свеч, говоря именно о метафорической, духовной тьме, в стихотворении «Кто знает, может быть, не хватит мне свечи…» (1917). И в то время как Блок, конечно, не угрожал физическому и духовному существованию художественного сообщества, он настойчиво предупреждал о грядущей черноте, которой должно бояться, причем в таком заметном месте, как первое стихотворение в его только что вышедшем сборнике «Седое утро» (Пг.: Алконост, 1920)[548]:
Все будет чернее страшный свет <…>
Еще века, века!
И век последний, ужасней всех,
Увидим и вы и я <…>
Весны, дитя, ты будешь ждать —
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать —
Солнце не встанет.
И крик, когда начнешь кричать,
Как камень, канет…. (III, 71–72)
[549]Заключительное четверостишие стихотворения Мандельштама можно прочесть как момент откровения, когда весь Петербург обнажается, как огромный театр[550]. Тушение свечей, вместо того чтобы сигнализировать о конце, убирает последнее препятствие на пути к истинному ви́дению[551]. Именно в их отсутствие обнаженные плечи «блаженных жен» полностью видны, светящиеся во тьме на мировой сцене, освещенные постоянно присутствующими, но невидимыми лучами погребенного ночного солнца. Два прочтения остаются равно уместными: мы не боимся нашей смерти, зная, что представление продолжится, и мы не боимся историософской тьмы, зная, что она освещена изнутри.
Фундаментальный парадокс стихотворения Мандельштама в его отношении к Блоку в том, что Мандельштам одновременно выделяет старшего поэта, чтобы полемизировать с его ви́дением мира, и добивается на основе этого же ви́дения огромного творческого эффекта. Размер, образность, фразеология и особенно сквозное ощущение театра и театральности заимствуются у Блока и заново применяются с несомненным энтузиазмом. Искусство Блока, таким образом, принимается как театр и как часть того поэтико-театрального наследия, которое продолжает жить в сердце петербургской ночи. Однако мировоззрение Блока отвергается как пессимистическая концепция, которая слепа к тому самому присутствию, востребованным элементом которого является его искусство.