Слова Блока, несомненно, резонировали с глубоко укорененным чувством связи между воздухом, дыханием, свободой и поэзией у самого Мандельштама[576]. Мандельштамовское «Нельзя дышать» приводит на ум одновременно последние известные слова Пушкина («Тяжело дышать, давит»); речь Блока о Пушкине; слова Блока: «Нельзя дышать. В партере ночь» (на опере)[577]; внешне загадочные таяние и смерть Блока[578]; чувство удушья у Мандельштама — и как у ребенка-астматика в плотной толпе в Павловске[579], и как у поэта в советской ночи. Можно явно ощутить его удушье при известиях о смертях Блока и Гумилева.
Если стеклянный потолок вокзала — это небосвод, кишащий червями, тогда вокзал в определенном ракурсе стал могилой или царством мертвых[580]. Этот факт подчеркивается присутствием Аонид (муз), олицетворяющих вдохновение поэта. Единственный иной пример использования Мандельштамом этого слова (значение которого было поначалу неясно ему) — стихотворение «Я слово позабыл, что я хотел сказать…», где рыдающие Аониды недвусмысленно связаны с Аидом[581]. 1890‐е гг. были для поэта временем «умирающей жизни» (II, 45). Когда его лирический герой возвращается в Павловск, он находит его не умирающим, а умершим. Его собственные слова, начиная с заклинания «видит Бог», — реквием, заново оживляющий вокзал[582].
Конец XIX в. звучит не гармонической музыкой лермонтовских звезд (которая отзывается столь неизгладимо в сладкозвучном романсе Елизаветы Шашиной)[583]. Его музыка — диссонанс паровозных свистков, блоковских визжащих скрипок (из циклов «Страшный мир» и «Арфы и скрипки»)[584] и, вполне возможно, странной и страшной музыки из «Прометея» Скрябина:
Какая нить протянута от этих первых убогих концертов к шелковому пожару Дворянского собрания и тщедушному Скрябину, который вот-вот сейчас будет раздавлен обступившим его со всех сторон, еще немым полукружием певцов и скрипичным лесом «Прометея», над которым высится, как щит, звукоприемник — странный стеклянный прибор (II, 70. Курсив мой).
Также и в «Пушкине и Скрябине» Мандельштам вспоминал «бессловесный, странно немотствующий хор „Прометея“» (II, 317)[585].
Не столь важно, что премьера скрябинского «Прометея» прошла в зале Дворянского собрания, а не в Павловске. Вокзал (vauxhall) — «идеальный символ» XIX в. с его музыкой и железом[586], и Скрябин был одним из его самых ярких завершающих голосов. И в любом случае пространственные отношения в «Концерте на вокзале» не приводят ни к какому простому логическому завершению — как и онтология, и темпоральность стихотворения