. Другая родственная душа, экранный Чарли Чаплин, тоже демонстративно маргинален и неловок
[632]. Даже архетипический поэт царь Давид, автор псалмов и герой мандельштамовской «Канцоны» (1931), был царем-пастухом
[633]. Эндрю Кан помещает Белого, которому Мандельштам стал симпатизировать в 1930‐е гг., в тот же контекст разночинства в связи с «Разговором о Данте»
[634].
Есть из этого правила одно важное исключение, хотя энтузиазм Мандельштама здесь относится к гораздо более раннему периоду. Петр Чаадаев, европеизированный философ, с которым Мандельштам охотно идентифицировал себя в 1914–1915 гг., характеризуется возвышающим его над окружающими интеллектуальным и моральным элитизмом[635]. И все же чаадаевский аристократизм духа нельзя спутать с русской барственностью — на деле он ей противоположен.
Блок, который был мелкодворянского происхождения, но при этом и внуком ректора Санкт-Петербургского университета, сыном профессора и мужем дочери великого химика Дмитрия Менделеева, определенно ассоциировал себя больше с интеллигенцией, чем с дворянством. Однако для Мандельштама он «внутренний аристократ». Это подчеркивается в стихах Мандельштама рядом неявных противопоставлений собственной «несовременности» и неловкости и — аристократического поведения Блока, его «современности» (по отношению к XIX в.) и comme il faut — безупречного чувства этикета, свойственного аристократу.
В стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931) Мандельштам пишет:
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Ахматова видела в этих строках аллюзию на Блока[636]. В самом деле, как писал Мандельштам, Блок «подхватил цыганский романс и сделал его языком всенародной страсти» («Барсучья нора», II, 272). Он мелькает здесь как павший аристократ, который, подобно Дмитрию Карамазову, играет в купеческий кутеж[637].
В стихотворении «1 января 1924 г.» образ извозчика («Спина извозчика и снег на пол-аршина: / Чего тебе еще? Не тронут, не убьют») имплицитно противопоставляет Мандельштама-разночинца Блоку-барину, который должен смотреть в спину извозчику — чтобы его самого не полоснули ножом:
Сегодня ты на тройке звонкой
Летишь, богач, гусар, поэт,
И каждый, проходя сторонкой,
Завистливо посмотрит вслед…
Но жизнь — проезжая дорога,
Неладно, жутко на душе:
Здесь всякой праздной голи много
Остаться хочет в барыше…
Ямщик — будь он в поддевке темной
С пером павлиньим напоказ,