Будь он мечтой поэта скромной, —
Не упускай его из глаз…
Задремлешь — и тебя в дремоте
Он острым полоснет клинком (III, 227).
Намек на отстраненность Мандельштама от «мира державного» появляется в том же стихотворении, и вновь с возможной отсылкой к блоковскому контрпримеру:
Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,
Все силюсь полость застегнуть.
Мелькает улица, другая,
И яблоком хрустит саней морозный звук,
Не поддается петелька тугая,
Все время валится из рук.
Омри Ронен отметил: «Эту неуклюжую попытку [застегнуть истертое меховое покрывало в нанятых санях] следует сравнить с той изящной легкостью, с какой „обряд заправления“ исполнялся персонажем русской лирики четверть века тому назад: „Я чту обряд: легко заправить / Медвежью полость налету“ [Блок, „На островах“ (1909). — С. Г.]»[638]. Эта метонимия для социальных способностей, которые в избытке есть у Блока и которых нет у Мандельштама, сочетается с отсутствием меховой шубы («рыбий мех» говорящего), а затем и с упоминанием лояльности поэта к «четвертому сословью»[639]:
Ужели я предам позорному злословью —
Вновь пахнет яблоком мороз —
Присягу чудную четвертому сословью
И клятвы крупные до слез?
Своим соединением качеств разночинца (не замаранного связью с властью) с поэтической свободой Данте Мандельштам вновь возвышает личное до уровня поэзии. Изначальный дискомфорт Мандельштама в связи с харизматической, «мессианской» позой русского поэта — результат и личных склонностей, и его положения как еврея и аутсайдера, пытающегося найти место в существующей, исключающей поэтической традиции (Фрейдин), — переводится в 1920‐х в сословные термины. Он находит выражение в отталкивании барственности и той связи с властью, которую она предполагает.
В «Четвертой прозе» (1930?) Мандельштам отстоит свою позицию еврея и аутсайдера (уже в сугубо положительном смысле). Но пока поэт проявляет солидарность с интеллектуальным «наследием» бесправного разночинца — в противоположность семейному «наследству» аристократического русского XIX в. Блок как человек и как поэт в конечном счете понимается Мандельштамом как один из тех, кто принадлежит к поэтической аристократии XIX в. — не по рождению, а по своим качествам, по своей сущности.
Глава 13. Заключение: откуда (и куда) подлинность?
Как мы видели, отвержение ранним Мандельштамом символистского лирического героя, столь мощно воплотившегося в поэзии Блока, было неотъемлемой частью его адаптации мифотворчества, практиковавшегося младшими символистами, к постсимволистской поэтике. После этой первой «победы» в рассеивании источника харизматической власти Блока стихи Мандельштама обнаруживали не только пародийное применение блоковских образов, но и глубокую восприимчивость к метафорической поэтике Блока и воплощению им в поэзии анахронических модернистских структур времени. Во второй книге поэта — «Tristia» — ключевым компонентом блоковского героя стала для Мандельштама его театральность, неизбежно оцениваемая в сопоставлении с трагической позой старшего поэта.