анахронических модернистских временны́х структур имеют первостепенное значение для обновления Мандельштамом своей поэтики в «Tristia», которую можно с полным правом рассматривать как новый синтез акмеизма и символизма. В целом, однако, Блок как актуальная
проблема в мандельштамовской поэзии убывает, с тем чтобы вернуться по-новому насущным в 1920 г.
[313] В то же время возобновление символистского влияния на поэзию Мандельштама в «Tristia» связано с фигурой Вячеслава Иванова, который обеспечил Мандельштама организующим мифом его второй книги — «мифом о забытом христианстве»
[314]. Такова будет тема заключительной части этой главы.
Среди произведений, составляющих пародийную «портретную галерею» Мандельштама 1913 г.: «Кинематограф», «Теннис», «Американка», «Домби и сын», «Американ-бар», — есть одно стихотворение, в котором он явно обыгрывает образность и язык символизма и, в частности, Блока.
Старик
Уже светло, поет сирена
В седьмом часу утра.
Старик, похожий на Верлэна,
Теперь твоя пора!
В глазах лукавый или детский
Зеленый огонек;
На шею нацепил турецкий
Узорчатый платок.
Он богохульствует, бормочет
Несвязные слова;
Он исповедоваться хочет —
Но согрешить сперва.
Разочарованный рабочий
Иль огорченный мот —
А глаз, подбитый в недрах ночи,
Как радуга цветет.
Так, соблюдая день субботний,
Плетется он — когда
Глядит из каждой подворотни
Веселая нужда;
А дома — руганью крылатой,
От ярости бледна,
Встречает пьяного Сократа
Суровая жена!
Лада Панова приводит это стихотворение как пример вечного возвращения в его культурном аспекте, подчеркивая контраст с более типичной для символизма пессимистической интерпретацией ницшеанской концепции[315]. Цикличность вводится посредством ряда сравнений. Старик имеет сходство с Верленом; это перемигивание между автором и читателем. В конце концов, трудно представить себе, чтобы «Разочарованный рабочий / Иль огорченный мот» осознавал — сквозь опьянение, боль и ругань — свое сходство с Верленом[316]. Мандельштамовский старик также метафорически уподоблен Сократу, и это уподобление, подсказанное легендами о сварливой жене Сократа, функционирует на поверхностном уровне как «калька» для «пьяного философа». В то же время в стихотворении задействуется традиционное — основанное на физическом сходстве — сравнение Верлена и Сократа[317]. Эта культурная спираль, однако, содержит в себе серию снижений, на которые поэт не обязательно смотрит негативно. Это снижение образа Сократа в Верлене — несмотря на поэтический талант последнего — и Верлена в старике, в котором мы такого таланта не предполагаем. Поэтический дар Верлена вместо этого имплицитно вымещается из границ стихотворения и переносится на автора, который, как мы видели, тонко намекнул на собственное родство с Верленом в своей первой статье — «Франсуа Виллон».