. И все же, хотя Панова упоминает вечное возвращение не в экзистенциальном или историческом, а в культурном смысле (само по себе важнейшее нововведение в мандельштамовской поэтике), и несмотря на демонстративно ориентированное на время слово «некогда», разница в качестве и масштабе подсказывает: концептуальная аналогия, а не темпоральное повторение является главным механизмом, подкрепляющим ассоциацию Адама, собора и стихотворения как плодов творения. Для нашего же разговора важно, что здесь мы не видим ни того растворения границ между прошлым и настоящим, ни того радикального анахронизма, которые будут отличать многие зрелые стихи Мандельштама и которые явно отмечены печатью Блока.
В 1912 г. Мандельштам почти наверняка познакомился с «Шагами Командора»[332]. Годы спустя он напишет:
Но вершина исторической поэтики Блока, торжество европейского мифа, который свободно движется в традиционных формах, не боится анахронизма и современности — это «Шаги Командора». Здесь пласты времени легли друг на друга в заново вспаханном поэтическом сознании <…> (II, 273. Курсив мой).
Это выглядит как признание — сделанное, так сказать, с ювелирной точностью — того, в каком смысле блоковское стихотворение повлияло на младшего поэта. Следующая стадия (после «Айя-Софии», «Notre Dame» и «Старика») в одновременном воплощении различных временных пластов в поэзии Мандельштама — это столкновение с петербургским мифом, увиденным сквозь призму откровенных, беззастенчивых «анахронизма и современности». В «Петербургских строфах» (1913) вслед за отсылками к «Шинели» (1842) Гоголя и «Евгению Онегину» Мандельштам вызывает в памяти резко анахронистический блоковский «мотор» из «Шагов Командора» и переносит Евгения из «Медного всадника» (1833) в первые годы XX в.[333]
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор (Блок, III, 94).
Летит в туман моторов вереница:
Самолюбивый, скромный пешеход —
Чудак Евгений — бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Выкинутая строфа из написанного в том же году «Адмиралтейства» также связывает Блока — через подтекст (на сей раз это «Венеция» (1909)) — с освобождением от пут времени[334].
Живая линия меняется, как лебедь.
Я с Музой зодчего беседую опять.
Взор омывается, стихает жизни трепет:
Мне все равно, когда и где существовать!
[335]И, пожалуй, высшей точки эта блоковско-модернистская поэтика времени Мандельштама достигает в стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой…» (1916). Сравнивая «Венецию» Блока со стихотворением Мандельштама, Бройтман пишет: