Он [П. П. Громов] увидел, что определяюще важную роль для младшего поэта сыграли найденные в «На поле Куликовом» и «Итальянских стихах» отношения нераздельности и неслиянности «я» и исторического персонажа. <…> В обоих случаях мы наблюдаем вживание в исторического или мифологического персонажа (Иоанна Крестителя — царевича Дмитрия) и ведение речи от первого лица <…>. Но в обоих случаях не происходит ни окончательного превращения субъекта речи в исторического персонажа (как было бы в ролевой лирике), ни полного слияния этого героя с «я». В финале стихотворений возникает «скользящий» переход к иной точке зрения, дающий взгляд на «я» со стороны: «Лишь голова на черном блюде Глядит с тоской в окрестный мрак» — «Царевича везут, немеет страшно тело»[336].
Ближе, чем в стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой…», к восстановлению символистского, а конкретнее, блоковского героя в своей поэзии Мандельштам не подойдет, во всяком случае в стихах периода «Tristia». Нераздельность и неслиянность эпох, восторжествовавшие в стихах «Tristia» и, безусловно, несущие на себе печать блоковского влияния, почти всегда достигаются без обращения к «я», сливающемуся с трагическим героем в исторической драме или же играющему в ней заметную роль[337].
Во Введении я писал о склонности представителей мифопоэтического (или мифотворческого) символизма к построению всеобъемлющих поэтических сюжетов, определявших целые периоды творческой деятельности художника или даже целую творческую жизнь, как в случае с трилогией Блока. Но не только эта тенденция к сознательному или бессознательному порождению глобальных нарративов и новых мифов оказала влияние на структуру второй книги Мандельштама («Tristia»): любимец символистов Фридрих Ницше и мэтр и теоретик символизма Вячеслав Иванов — вот кто помог Мандельштаму построить новый миф, который в большей степени, чем любой другой, является организующим и смыслообразующим в его второй книге, — миф о забытом христианстве.
И Иванов (имплицитно), и Ницше (открыто) хотели повернуть вспять ход культурной эволюции, пробудив более древние начала, способные исцелить современные недуги эстетически и духовно омертвелой цивилизации XIX в. В «Tristia» Мандельштам поворачивает вспять это ретроградное течение, исправляя ход времени. Проходя путь из тьмы в память, он прослеживает ту историю культурных эпох, которую очерчивают и оплакивают Ницше и Иванов.
Ницше в своей основополагающей работе «Рождение трагедии» описывает, во-первых, происхождение древнегреческой трагедии из дионисийской музыки и аполлонических снов и, во-вторых, вырождение этой формы искусства, воплощающей для него лучшие достижения западной культуры, в менее значительные, слишком рациональные, рабски реалистические виды искусства. Во второй половине книги он предсказывает и призывает рождение новой трагической эпохи: