— Мы боимся, мы не смеем
Горю царскому помочь.
Уязвленная Тезеем,
На него напала ночь.
Мы же, песнью похоронной
Провожая мертвых в дом,
Страсти дикой и бессонной
Солнце черное уймем.
Для сравнения: в «Семеро против Фив» Эсхила — «странной, архаичной» пьесе (Дэвид Грене) одного из первых представителей полноценной древнегреческой трагедии — хор не скорбит в прямой форме о погибших. Вместо этого он поет «Ада черную песнь, / Страшный, сумрачный причет Эриний», задабривая хтонические силы, требующие кровавой дани[354]. Мандельштам отвергает художническое чутье Иванова и стилистически не вторит в оформлении своего хора «дифирамбам» и трагедиям старшего поэта. Но вместе с тем он приводит свой хор в соответствие с ивановским пониманием корней трагедии: обряды погребения героя служат умиротворению внушающего трепет и ужас божества.
В первой половине «Tristia» преобладают дионисийское начало, обратное течение времени и прорывы древнего хаоса, т. е. обнажение хтонического подбрюшья того социального и архитектурного порядка (космоса), который образует пафос второй половины «Камня». Первые признаки сдвига в подходе заметны в написанной под сильным влиянием Иванова «Оде Бетховену» (1914)[355]. Вот только в пределах «Камня» это стихотворение, в котором дана синхроническая версия мифа о возникновении христианского откровения из дионисийского начала, служит не декларацией нового подхода к искусству, а скорее дионисийским противовесом логической экзальтации «Баха» (1913), тем самым способствуя установлению акмеистического равновесия[356].
Ретроградную силу, преобладающую в первой половине «Tristia», хорошо иллюстрирует диптих «Мне холодно. Прозрачная весна…» (1916).
I
Мне холодно. Прозрачная весна
В зеленый пух Петрополь одевает,
Но, как медуза, невская волна
Мне отвращенье легкое внушает.
По набережной северной реки
Автомобилей мчатся светляки,
Летят стрекозы и жуки стальные,
Мерцают звезд булавки золотые,
Но никакие звезды не убьют
Морской воды тяжелый изумруд.
II
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем, —
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина
[357].
Очевидный подтекст этого стихотворения — изысканная ремарка Иванова: «Весна была прозрачна для взора древних: она была цветущая смерть»[358]. Впервые процитированные в связи с «Tristia» Кириллом Тарановским, эти слова объясняют двухчастную структуру стихотворения[359]