. Поэт — это та же черепаха, которая должна умереть, чтобы запеть.
Сама Сапфо поет своей лире в одном фрагменте: «Оживись, о священная, / Спой мне песнь, черепаха!» [375]Мандельштам явно понимал иронию. История создания первой лиры рассказана в гомеровском гимне Гермесу. В отличие от Сапфо Гермес говорит черепахе, которой предстоит превратиться в лиру, но только после насильственной (и подробно описанной) смерти: «…как умрешь, превосходною станешь певицей»[376]. Мандельштамовская черепаха изображена живой, т. е. столько же ожидающей смерти, что превратит ее в инструмент архетипического лирического поэта Терпандра, сколько и ожидающей оживления, что лишь потом принесут его пальцы.
Черепаха грезит во сне об эротическом союзе с Терпандром, который сам — человек и поэт, а значит, «черепаший» в идиоме мандельштамовского стихотворения, другими словами — потенциальный резонатор[377]. (ТерПАНДР звучит похоже на «панцирь».) Плоды союза поэта с вдохновением, способным превратить его из черепахи в семиструнную лиру, лежат почти на поверхности текста. Плоды эти — бессмертные стихи и смерть поэта. Заметим также, что черепаха греется «на солнышке Эпира». Хотя и вполне возможно, что «образ „солнышка Эпира“ <…> возник из звучной рифмы „лира — Эпира“», «Эпир» — это не обязательно «просто» «сигнальное слово» для Древней Греции[378]. В любом случае нельзя обойти стороной одну конкретную ассоциацию, не знать о которой не мог Мандельштам: Эпир — это преддверие подземного царства (Расин, предисловие к «Федре»).
Как и архетипические поэты Терпандр и Сапфо, Мандельштам одновременно и исполнитель своих стихов, и резонатор для них. В раннем программном стихотворении, которое едва не дало название его первому сборнику, поэт — раковина, оживляемая вдохновением чуждой поэту ночи («шепотами пены, / Туманом, ветром и дождем…»)[379]. К образу человеческого черепа как «резонатора» поэзии Мандельштам вновь вернется в 1930‐х гг.:
Размотавший на два завещанья
Слабовольных имуществ клубок
И в прощанье отдав, в верещанье
Мир, который как череп глубок
(«Чтоб, приятель и ветра и капель…», 1937).
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится, —
Чаша чаш и отчизна отчизне,
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья — Шекспира отец…
(«Стихи о неизвестном солдате», 1937)
Выпуклость, особенно в поздних сочинениях Мандельштама, родственна семантической и творческой полноте: выпуклость слова-«пучка», из которого «смысл торчит в разные стороны» («Разговор о Данте»), — и выпуклость черепа-купола