На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.
И холодком повеяло высоким
От выпукло-девического лба,
Чтобы раскрылись правнукам далеким
Архипелага нежные гроба.
Бежит весна топтать луга Эллады,
Обула Сафо пестрый сапожок,
И молоточками куют цикады,
Как в песенке поется, перстенек.
Высокий дом построил плотник дюжий,
На свадьбу всех передушили кур,
И растянул сапожник неуклюжий
На башмаки все пять воловьих шкур.
Нерасторопна черепаха-лира,
Едва-едва беспалая ползет,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Ну, кто ее такую приласкает,
Кто спящую ее перевернет?
Она во сне Терпандра ожидает,
Сухих перстов предчувствуя налет.
Поит дубы холодная криница,
Простоволосая шумит трава,
На радость осам пахнет медуница.
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?
В эссе Мандельштама «Пушкин и Скрябин» смерть художника предстает как заключительный творческий акт, проливающий свет на всю его/ее предшествующую работу, акт, который, по сути, придает жизни и творчеству художника полнозвучие. В стихотворении «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштам сталкивается с последствиями этого художественного кредо в кровавые месяцы Гражданской войны, ставшие фоном его «свадьбы» с Надеждой Хазиной[368].
«Холодок высокий», которым повеяло «От выпукло-девического лба» в шестой строке, — это дыхание, которое исходит от пустого черепа древнегреческой лирической поэтессы VI в. Сапфо, появляющейся во второй строфе[369]. По логике мандельштамовского стихотворения, Сапфо должна умереть, «чтобы» «Архипелага нежные гроба» «раскрылись правнукам далеким». Видимо, эти гробы нежны потому, что заключают в себе любовниц-воспитанниц Сапфо, чьи имена и судьбы населяют ее лирические фрагменты[370]. Последний нежный гроб принадлежит самой Сапфо, однако ее стихи вскрывают все эти гробы, преодолевая разрушающую власть смерти и времени[371]: жизнь бьет фонтаном в составляющем вторую строфу монтаже «свадебных песен» Сапфо (в ивановском переводе)[372]. Но как весна — изнанка смерти, так и свадьба, по Иванову, — инверсия тризны.
Третья строфа посвящена черепахе — центральному образу стихотворения, к тому же давшему ему название во всех публикациях, предшествовавших «Второй книге». «Черепаха-лира», в названии которой ясно просвечивает слово «череп», — это аналог поэта, звучащего не только в смерти, но и посредством ее[373]. Выпуклый лоб в шестой строке визуально и функционально повторяет черепаший панцирь, и каждый из них, в свою очередь, напоминает череп самого поэта