. Скорбящая трава Мандельштама, подобно полю у Шиллера, сиротеет, оставленная в нашем запоздалом мире.
Шиллер был категорически не согласен с тем, что его стихотворение должно прочитываться как антихристианское. Но именно так интерпретировали его современники при первой его публикации, и окружившие его скандал и едкости были достаточны, чтобы заставить Шиллера исправить его, сократив с 25 до 16 строф. Но есть соблазн прочесть и позднейший вариант как отрицание иудео-христианского Бога, тем более если читать его в переводе Фета. Там строки «Einen zu bereichern unter allen, / Mußte diese Götterwelt vergehn» [ «Одного из всех обогащая, / Должен был погибнуть мир богов» (пер. М. Лозинского). — Пер.] звучат так: «Чтоб один возвысился владыкой, / Мир богов на гибель осужден»[387].
Стихотворение Мандельштама усиливает ощущение, что произведение Шиллера выражает ностальгию по дохристианским временам. Надломленный хлеб в заключительных строках можно понимать как аллюзию на евхаристию: к ней отсылает прилагательное, напоминая об истерзанном теле Христа[388]. Более того, уместность подобного толкования подтверждается следующей строкой, в которой евхаристический (или же добытый тяжелым трудом) хлеб противопоставляется не только идиллической пище пастухов, но и элементам древнегреческого возлияния в честь мертвых[389]. В этой последней строфе мы наблюдаем мучительную ностальгию по более простым, идеальным временам и пространствам, свободным от «скрипучего труда» и нужды; по временам, когда колесо истории — если взять лишь один возможный ряд ассоциаций — вращалось легко и плавно, без резких и кровавых поворотов — революций и гражданских войн. Однако мы также видим и ностальгию по незамысловатому в плане морали дохристианскому миру, миру еще-пока-забытого христианства. Тяга ретроградного времени, таким образом, еще не преодолена, хотя евхаристия уже и вертится на кончике языка поэта[390].
Как мы уже отметили, для Ницше идиллическое начало александрийской культуры находит высшее выражение в искусстве оперы. Ряд исследователей отмечали во второй половине сборника Мандельштама неоднократные отсылки к современной (выполненной Мейерхольдом, Головиным и Фокиным) постановке оперы Глюка «Орфей и Эвридика»[391]. Эта опера особенно хорошо подходит для того, чтобы вытеснить собой трагический театр, в цвета которого окрашено начало сборника. Во-первых, в этой опере есть крайне необычный акцент на хоре. Во-вторых, те фурии, что вновь обретают власть в мандельштамовском диптихе, в опере умиротворяются пением Орфея. Наконец, сюжет «Орфея и Эвридики» служит мифопоэтическим аналогом драмы припоминания (