), имеющей ключевое значение как для последней части «Tristia», так и для структурирования книги как целого: выведение Орфеем Эвридики из царства теней подобно попытке поэта вновь обрести забытое слово
[392].
Для более широкого понимания контекста «Tristia» важно также вспомнить, что христианство возникло в александрийскую эпоху. Говоря словами Блока, это была та эпоха, «в которой надлежало родиться Слову»[393]. «Tristia» кончается стихотворением «Исакий под фатой молочной белизны…» (1921), которое можно понять как апофеоз воскресшего в памяти христианства[394]. В нем, если рассматривать его вместе со стихотворением «О, этот воздух, смутой пьяный…», совершается евхаристия христианской культуры посредством изображения физических соборов-«сосудов», которые берегут христианские откровение и веру в настоящем и проносят их в подразумеваемое будущее.
Обряд евхаристии явно имел для Мандельштама (как и для Иванова) символическое значение. В 1915 г., т. е. за год до первых стихотворений «Tristia», Мандельштам написал стихотворение «Вот дароносица, как солнце золотое…», озаглавленное в раннем варианте «Евхаристия». Оно экстатично по тону и описывает «великолепный миг» вневременной и безграничной радости, когда перед прихожанами поднимают дарохранительницу — богато украшенный ларец со святыми дарами.
Важно, что в этом стихотворении Мандельштам использует неверное слово для обозначения дарохранительницы. Употребляя вместо более правильного термина «дарохранительница» термин «дароносица», который означает, строго говоря, маленький ковчег, используемый для переноски даров из церкви к больным и умирающим, Мандельштам — сознательно или нет — подчеркивает, что евхаристия и дары могут быть сохранены в целости и перенесены через время и пространство. Важно здесь и то, что православные дарохранительницы часто изготовляются в форме церкви. И в стихотворении «О, этот воздух, смутой пьяный…», и в стихотворении «Исакий под фатой молочной белизны…» русские соборы — это те ковчеги/дароносицы, которые проносят христианское откровение сквозь время тревог и опасностей.
О, этот воздух, смутой пьяный
На черной площади Кремля.
<…>
А в запечатанных соборах,
Где и прохладно и темно,
Как в нежных глиняных амфорах,
Играет русское вино.
Успенский, дивно округленный,
Весь удивленье райских дуг,
И Благовещенский, зеленый,
И, мнится, заворкует вдруг.
Архангельский и Воскресенья
Просвечивают, как ладонь, —
Повсюду скрытое горенье,
В кувшинах спрятанный огонь…
В одной строфе храмы-амфоры несут в себе вино. В другой они наполнены Святым Духом (кажется, что Благовещенский собор вот-вот заворкует, как голубь). В последней строфе они наполнены огнем. Все три элемента ассоциируются с евхаристией