И все равно каждый раз ей приходилось возвращаться и хлопать раздражающей дверью. А потом идти жарить отбивные, потому что это быстрее всего. И каждый раз убирать их со сковородки слишком поздно.
***
— Мама! — Маша влетела в кухню, и Рита очнулась от мыслей. Отбивная подгорела, а если бы не дочь, подгорела бы сильнее.
— Боже! Что ты так кричишь! А папа где? Спит опять?
— Не-ет, — девочка брезгливо приподняла приземлившийся на тарелку кусок обгорелой свинины и сморщила нос, — он уехал. На кладбище.
— Так… То есть ты одна. А папа меня даже не предупредил! А давно он уехал?
— Ну, — Маша ногтем отковыривала от отбивной черные чешуйки, — когда было двенадцать и два.
— Десять минут первого это, — Рита улыбнулась и потрепала девочку по светлым волосам, — понятно все с папой.
Женщина стала помогать дочери отчищать мясо от некрасивого. Вдруг ее взгляд упал на стоявшую на столе вазу. В мутной воде плавали осыпавшиеся листики.
— А где же мои цветы? Папа их уже выбросил? — Рита тихо простонала и принялась выливать мутную воду в раковину. — Они же еще совсем не умерли, рано!
— Папа взял твои цветы с собой, — Маша сочувственно взглянула на мать. — Сказал, только дураки новые цветы на могилы покупают.
— А-а, — женщина совсем погрустнела и стала грубо намывать вазу.
Потом помолчала и добавила:
— Ты это слово не говори. Оно плохое. «Могилы» — не говори. Ладно?
— Ладно. — Девочка тоже стала грустной. Или вазу стало жалко, или маму, или могилы — за невозможность быть упомянутыми.
***
«Мне теперь кажется, что и эта ваза, и даже вся наша квартира пахнет трупами, — вечером того же дня Рита писала очередное письмо, и в этот раз от руки — какой-то мускатно-сладкий запах. И еще жареная печень в нем.
Зачем он так сделал? Неужели правда пожалел денег? Или просто хотел меня обидеть?
Сегодня же только одиннадцатое число — этим цветам еще бы стоять и стоять. А он вот так! Отнес мое Восьмое марта на могилу. Похоронил его.
Прости, что я все о мелочах тебе пишу. Я только хочу тебе писать. Хочу, чтобы у меня от тебя ничего не утаилось, и поэтому пишу. Вот бы ты знала обо мне все-все-все — мне бы было от этого тепло и приятно. И совершенно не страшно. Мне так нравится тебе доверять! И если бы у меня имелись бы большие тайны, даже если страшные, я бы тебе с упоением их рассказывала. Не боялась бы и услаждалась осознанием того, что я тебе открыта во всех аспектах…»
Рита разогнулась от листа и в задумчивости запрокинула голову: попыталась вспомнить какую-нибудь важную тайну. Расстроилась, не найдя. Снова склонилась к письму, неприятно согнув спину из-за низости стола.