Двери театра кого-то впустили и вместе с ним — короткий поток ветра. Он пролетел вдоль гардероба, скинул на перегородку, за которой никто еще не дежурил, свой сон и пронесся вверх ко второму этажу. Вдоль длинного коридора со стульчиками и множеством портретов. Заглянул в каждое лицо и каждое узнал — он всех этих людей помнит. Он к ним заглядывал так же, как сегодня к Рите. И они так же сидели где-нибудь в холле — одинокие и замерзающие.
Ветер невидно всколыхнул белую прядку, откинув ее с Ритиного лба, заглянул в светло-серые глаза, пожалел их, грустные, и метнулся дальше.
«Бывает, ты вдруг переворачиваешься на другой бок и стягиваешь одеяло с лица. Абсолютно спокойная и мудрая даже во сне. Все, что я чувствую в такие случайные минуты, никак не хочет облачиться в утверждения и правила. Чем чаще я почти не вслух повторяю тебе главное, тем больший смысл обретают эти слова. С любыми другими бывает наоборот. Эти — волшебные. И хотя я совершенно не знаю, что ты такое, я в этих словах безоговорочно уверена. Заочно. Набрасываю на тебя невод и не знаю, что в нем, но точно этому верю. Я его не смогу поднять. Так и умру, не узнав, откуда рождалось мое самое исступленное вдохновение. Хотя это и не важно. Само чувство гораздо значимее».
Ветер протанцевал над сценой, над партером, взмыл под потолок, там и затих. Он сегодня посмотрит спектакль, потом заберет из гардероба свой сон, а когда кто-то будет выходить на улицу, пройдет через него, наконец согреваясь, и выпорхнет на свободу. Покружит у горящих окон, полюбуется сквозь задымленные старостью стекла на красивых женщин в платьях, на сверкучие бокалы в их руках. А когда театр уснет, и все в нем погаснет — приляжет на обстриженную крону дерева во дворике и уснет. И будет спать, пока утром тяжелая дверь не хлопнет и не впустит первого гостя. И тогда театральный день начнется заново.
«Мне так трудно тебя сохранять. Кажется, чем больше я к тебе прикасаюсь, тем стремительнее ты теряешь собственную осязаемость, собственный запах и вкус — ты постепенно наполняешься мною. Процесс необратимый, но я стараюсь его попридержать, замедлить. Не касаюсь тебя, не смотрю тебе в глаза (боюсь, что они выцветут), не целую тебя слишком долго, чтобы не впитываться в твои губы. Они же все в трещинках. Ты целуешь — и эти трещинки забиваешь. Не смотреть, не касаться, не красть запахи и вкусы — тогда главное проживет дольше.
«Искать оптический фокус счастья, мучиться размышлениями, как бы полнее всего насытиться тобой»2 — это только разрушать тебя. За это настигает страшная кара. Не выпивать и не наполнять другим — отключать свой эгоизм и сберегать тебя. К этому я стремлюсь.