Потом они разъезжали по Лондону, а Танцырев все думал о словах англичанина.
Да, конечно, это отлично, когда каждый делает великолепно свое дело, не надеется на других, не перекладывает заботы на чужие плечи, он сам стремился к этому в клинике, но все-таки не смог бы быть вот таким спокойным после сложной операции, сделал — и забыл, нет, не смог бы; он бы торчал в клинике, сверял показания больной, может быть, даже остался ночевать у себя на диванчике в кабинете, а если бы не остался, то звонил бы много раз из дому, и вовсе не потому, что был не уверен в своей работе, а просто не привык полностью доверять тем, кто оставался у больного. А ведь сестры были у него хорошие, весь персонал подбирал он сам, и все же не был до конца спокоен, что все будет сделано так, как он указал. Может быть, за всем этим пряталось постоянное волнение за состояние больного, и ничего тут нельзя было поделать.
Жарников повернулся к нему, посмотрел сквозь толстые очки голубоватыми глазами, спросил:
— По какому делу, извиняюсь, в город?
— На операцию. Попросили. Надо помочь, — охотно отозвался Танцырев. — А вы, если не секрет?
— А я просто так. Надоело там торчать. А что, сердце оперировать будете?
— Да. Девочка лет трех.
— Ясно, — сказал Жарников и вздохнул. — Меня вот всякие болячки стороной обходят, с медициной имею дело только косвенно. Вот больницу у себя построили. Хорошая больница. И врачи вроде бы нормальные. Иногда мне кровь портят — то денег просят, то за гигиену борются, — усмехнулся он. — Все так. И все же я думаю: серьезно прихватит — мало кто поможет.
— Это уж предубеждение.
— Нет, зачем же? Жена у меня от сердечного приступа скончалась. Несколько лет лечили — никто не помог. — Он задумался и произнес с трудом: — Человека нет, а все кажется — он только временно от тебя отбыл. Сейчас еще по ночам просыпаюсь — слышу, как она в тапочках по комнате ходит. А иногда бывает — засидишься на работе до одурения, посмотришь на телефон и подумаешь: «Что же она не звонит?» Так вот и живу. Привык к ней. Девять лет были вместе. Детей не завели — она не могла. А теперь вот ходит за мной тенью. Вам, наверное, это не понятно, вы ведь смертей много видите, в этом уже обычность есть.
Что-то было гнетущее в его словах. Танцырев неприятно поежился, подумал: врачи стараются об этом не говорить, все чувства прячут в себе, а наружу выступает только мысль: где была ошибка? — только эта мысль, и больше ничего, и так должно быть, если же отдашься чувству, не выдержишь встречи в морге с умершим, а главное — не сумеешь понять, где ты проиграл, а это нужно, чтоб такое не могло повториться. Все же этот человек говорил сейчас о другом, он говорил о смерти, которая касается тебя лично.