Аналогия куска шагрени и книги довольно прозрачна (шагрень широко использовалась для книжных переплетов). Диковина, взывающая к покупателю со стены, напоминает литературный текст и своими «волшебными» свойствами — сочетанием бесконечной пластичности с «силой сопротивления». Так и текст способен производить разные действия, служить любому читателю своего рода волшебным зеркалом: одно и то же для всех напечатано черным по белому, но каждый прочтет то и так, что и как захочет, и что прочтет, тем, возможно, и станет. Читая роман, вы всегда рискуете, поскольку «вторично создаете себя, точно наперекор Господу Богу» (268). Пакт, заключенный Рафаэлем в лавке антиквара, похож на литературный пакт еще и вот чем: время, которое мы отдаем чтению, тоже в каком-то смысле вычитается из времени нашей жизни — а уж бесплодно или продуктивно это вычитание, зависит от ценности приобретаемого опыта. Любой читатель любого романа сталкивается в воображении с мерой своих желаний, то есть, по сути, оказывается в ситуации Рафаэля. Как и герой, мы подвергаемся испытанию, — как и герой, не сразу отдаем себе в этом отчет.
Желание с недостаточным субъектом
Человек у Бальзака — существо желающее, то есть расположенное в воображении забегать вперед себя, переступать пределы рутинной жизнедеятельности, положенные природой и охраняемые природными потребностями. Для «современного» индивида — расщепленного, нецельного, неравновесного — нет жизни вне и помимо желания. В то же время самосозидание и саморазрушение, вдохновляемые желанием, коварно похожи друг на друга. Для нас в данном случае важно, что бальзаковский роман не только тематизирует желание, но включает его проблематику в условия пакта между автором и читателем.
Первое желание, высказываемое Рафаэлем в качестве владельца шагреневой кожи, тут же материализуется в виде оргии в особняке банкира Тайфера. Подробное описание этого пира чувств и бойкого столичного интеллекта резюмируется словами повествователя: «это была картина и книга одновременно» (145). Сквозь великолепие картины-книги сквозит, как замечено тут же, «нечто такое, что должно сильно действовать на воображение бедняка» (142). Таким образом, оргия предстает как нечто объективное и субъективное разом: столько же «кусок действительности», сколько, по-видимому, продукт воображения героя. И если до этого момента мы себя с ним сочувственно и безусловно ассоциировали, то начиная с этой точки отношения наши определяются варьируемой критической дистанцией.
Рафаэль и сам подозревает собственное воображение в несвободе, в присутствии в нем элемента «вульгарности», то есть вторичности. Он признает, например, пошлость того обстоятельства, что его любовь,