Рассмотрим характер предлагаемого Мелвиллом взаимодействия на примере главы LXXXV «Фонтан». Она обещает (названием) сообщить нечто о китовом фонтане — о том, что делает кита издалека видимым («Фонтан на горизонте!»). Фонтан наблюдался тысячами китобоев тысячи раз, но… о его природе мы, как выясняется, почти ничего и не знаем. Этим тезисом, собственно, и исчерпывается содержание главы, и не ясно, зачем было его развертывать на пять с лишним страниц. На страницах этих происходит по-настоящему нечто другое — в той мере, в какой читатель отзывается на игру формы, которая больше чем игра. Описательные пассажи серьезны, даже наукообразны и в то же время запрещают принимать себя всерьез. Они подспудно ироничны, оснащены каламбурами[305], так что в целом доминирует тон фамильярно-дружеской болтовни, пародирующей одинокое тяжелодумие, — информационно бедной, но интонационно богатой, по-приятельски гостеприимной к читателю и одновременно его поддразнивающей. Посередине главы некто от нашего имени вдруг выступает с претензией (к рассказчику? к автору? к их причудливому тандему? — трудно сказать): «Но к чему все эти мудрствования и разглагольствования? Выскажись прямо! Ты видел китовые фонтаны, вот и скажи нам, из чего они состоят; разве ты не можешь отличить воду от воздуха?» В ответ — «отбривающая» уклончивость: «Мой дорогой сэр, в этом мире… простейшие проблемы и есть самые мудреные» (368), потому что, чем глубже постановка вопроса, тем меньше шансов получить определенный ответ. За этим следует новое нагромождение околичностей (гипотез, ссылок на чужие мнения, непроверенные слухи и т. п.), перетекающее в гротеск: мол, очевидно же, что из головы любого мыслителя «всегда исходит некий полувидимый пар», — тому примером и Платон, и Данте, да и сам я, помню, когда сочинял трактат о вечности летним полднем, после шести чашек горячего чая, разглядел в зеркале непонятное струение над головой… И сразу за этой легкомысленной зарисовкой — признание глубоко серьезное, ключевое в романе. Как без паров и туманностей не бывает радуги, так и проблеск истины мы заметим не иначе как сквозь непробиваемую пелену мнимостей: «Сквозь густой туман моих смутных сомнений то здесь, то там проглядывает в моем сознании божественное наитие (intuition[306])… Сомнение во всех истинах земных и знание по наитию кое-каких истин небесных — такая комбинация не приводит ни к вере, ни к неверию, но учит человека одинаково уважать и то и другое» (369).
Познание, понимание осознается здесь как труд кропотливый и незавершимый, зато принципиально неодинокий, связанный с совместной разработкой ресурсов речи. Рассказ от первого (довольно неопределенного!) лица не так описывает явление, как обостряет и углубляет в читателе языковое чувство, чуткость к «материальности» речи как символического медиума и к коммуникативным ходам, осуществляемым говорящим. Тем самым предполагается совместное движение к смыслу — наощупь, без гарантий, в уповании лишь на смутное наитие.