Ст. 1-2а. Итак, я говорю: Разве Бог отверг свой народ? Невозможно! Ибо и я израильтянин из племени Авраамова, из колена Вениаминова. Бог не отверг свой народ, который Он познал.
«Разве Бог отверг свой народ?» «Свет во тьме светит». Как же звучит вторая половина этого предложения Иоанна? «Тьма не постигла Его», или, согласно более новому, лучшему толкованию: «Тьма не одолела Его»? Рассматривая этот вопрос, более верным кажется все же, что предпочтение надо отдать первому варианту. Разве мы не должны остановиться перед непреклонным «нет!», которое в действительности, насколько хватает глаз, есть последнее слово человека? Перед этим атеизмом церкви, который, как только она неизбежно становится перед необходимостью выбора в пользу или против своей темы, раскрывается как ее настоящая сущность? Перед этим сатанизмом Великого инквизитора, который знает Бога, но из любви к человеку не желает знать Его и поэтому скорее хочет убить Христа, чем предоставить возможность действия слову о свободе Бога? Если сам Бог напрасно простер свои руки к народу своему (10:21), если происходит неслыханное - сам Бог в церкви (в какой церкви этого не было бы?) непрестанно предается, предается человеком, который, даже если он служит Богу, желает служить именно не-Богу, желает со всем мастерством и силой отрицать, что сам Бог есть Бог, то где же тогда может существовать надежда? Как возможно тем или иным образом продолжать движение из этой точки смерти? Может ли существовать надежда для тех, которые собственными руками убили и погребли надежду? Надежда для Иуды Искариота? Действительно, этот вопрос должен быть поставлен во всей его горечи; о нем нельзя забыть в его абсолютно гнетущей серьезности; он должен, если существует надежда, продолжать гореть как пожирающий все кажущиеся надежды огонь. «Разве Бог отверг свой народ?» Без фона этого вопроса надежда не была бы надеждой.
Но что же тогда с существованием надежды? Откуда у нас смелость ответить на этот напрашивающийся и уничтожающий вопрос - « невозможно!»? Конечно, она возникает не на основании какого-то аргумента, который, в свою очередь, свидетельствовал бы в пользу человека, конечно, не из какой-то существующей или желаемой иной, по-человечески видимой возможности, кроме как возможности, данной в церкви; таким образом, не из возможности улучшенной или новой церкви. Иная возможность, которой обладает человек, которой в действительности обладает церковь и упущение которой есть ее вина, представляет собой божественно-невидимую возможность, и с любой надеждой, которую мы возлагали бы на улучшенное или новое человеческое и видимое бытие, это вина автоматически увеличивалась бы, а не уничтожалась. Лишь с самим Невозможным, лишь с Богом мы можем обосновать это «невозможно!».