Второй вопрос еще серьезнее. Возможно, что все возражения, возникающие в контексте моего первого вопроса, оправданны и что при всей сопутствующей мирской гордыне и неправильности, в силу justifi-catio forensis (лат. судебное оправдание. - Прим. пер.) все увиденное и сказанное в этой книге (одновременно, независимо и иначе, чем увиденное и сказанное другими) подчеркнуло бы нечто, к чему должны прислушаться богословие и церковь нашего времени, на что они должны ориентироваться (как это в значительной мере действительно произошло). Но где же тогда нахожусь я? И вместе со мной - где именно мой благосклонный читатель? Что мне сказать, если здесь, возможно, без меня и вопреки мне обнаружилось нечто такое истинное, правое, необходимое, за чистое продолжение, углубление и осуществление чего я так ответствен (как один из тех, кто в решающий момент трубит в рог), как это мне кажется необходимым (к моему ужасу, должен я честно сказать) в возникшем положении. И в этом отношении я могу лишь сказать, что во время написания книги в далеком мире моего приходского дома в Ааргау (Aargau) я чувствовал то, что, вероятно, известно каждому ревностному автору: необходимость произнести правильное и важное. Однако я понятия не имел, что данный предмет настолько важен, что апостол Павел (как я его слышал) может вызвать такое эхо, что я этой книгой оправдаю такое количество серьезных людей, а сам встану в тупик с вопросом о дальнейших связях, выводах, применении или всего лишь о повторении всего выставленного здесь на свет. Как будто бы я таков! Адмирал Тирпиц (Tirpitz) пишет в своих мемуарах, что легко поднять знамя на флагшток, но тяжело с честью опустить его. Я могу добавить: и еще тяжелее - если не может идти речи о таком спуске - с честью удержать его наверху. Это - мой случай: я уже так часто желал того, чтобы я не писал этой книги, когда я снова и снова ясно представлял, что же теперь, когда я ее написал, необходимо делать дальше. Это особенно важно ввиду того факта, что я, почти безоружный, внезапно занял ответственную должность университетского профессора, где ежедневно возникает конкретное требование направлять вонзившийся в пашню плуг, где я каждый день вспоминаю, как бесконечно тяжело (в частности, на поле христианского учения) возделывать горько необходимое «новое». Даже если «успех» моего «Послания к Римлянам» толковать с этой благоприятной стороны, то книга, несмотря на все, что может быть сказано против нее, свидетельствует: пробита, хоть и скромная, брешь в стене внутреннего и внешнего бедствия современного протестантизма. Как постыдно и печально тогда для меня и моего читателя (если он - благосклонный, понимающий, сопутствующий читатель), что мы в этот момент - не совершенно иные люди, ведь раз за разом необходимо говорить и делать то, что сейчас - если все это не фата-моргана - нужно сказать и сделать, чтобы соответствовать нужде и одновременно надежде церкви! Хочу привести превосходные стихи, которые незнакомый мне священник из Гессена якобы посвятил мне (напечатано в «Церковь и мир» (Kirche und Welt), январь 1926).