Послание к Римлянам (Барт) - страница 281

Ст. 3а. Поэтому обращаюсь на основании данной мне благодати к каждому из вас: не пребывайте в своем размышлении на высоте, не имеющей смысла, но помышляйте о том, чтобы быть благоразумными.

Вот великое смятение: «Все начинается тем, что Бог есть любовь, которая любит человека, и затем оказывается, что Бог желает быть любимым. Конечно, Бог не эгоист, но Он - бесконечное эго, которое нельзя изменить, чтобы оно понравилось тебе, но ты должен измениться, чтобы понравиться Ему... Подобно тому, как стрела искусного стрелка, когда она вылетела из тетивы, не покоится до попадания в цель, так и человек, сотворенный Богом и к Богу как к своей цели, не может найти иного покоя, кроме как в Боге... Если я желаю экзистенциально выразить то, что я говорю, то есть реализую все христианское, тогда я словно взрываю бытие, и сразу же возникает соблазн» (Кьеркегор). Если человек подвержен этому великому смятению, он может «увещать» (12:1) и быть увещаемым. Как такой человек говорит Павел (1:1). «Данная ему благодать» (здесь, как и в 5:2) представляет собой парадоксальный факт его апостольства, его своеобразного положения быть «экстраординарно командированным шпионом с высочайшим заданием» (Кьеркегор). Однако таких людей он предполагает и в качестве слушателей, а все происходящее между ними есть напоминание об осуществлении этого неслыханного смятения. Поэтому все Послание к Римлянам - это «увещание». «Бог - это Бог» есть предпосылка этики. Все этические положения лишь этически представляют собой объяснения этой никогда до конца не понятой предпосылки, которую якобы можно было бы использовать в качестве основания для повседневных построений или как нечто, исходя из чего можно двигаться к другим позициям. Эта предпосылка сама желает открыться. Она сама желает осуществлять это движение. Она сама желает определять и выполнять требования повседневности. Кто из людей призван говорить и слышать об этике? Кто может сказать и может услышать в качестве первой и последней истины, что полезно «не пребывать на высоте, не имеющей смысла». Мы знаем, что это за высоты, но мы никогда не знаем достаточно о них (12:1). Едва будучи вынужденными спешиться, мы снова ставим ногу в стремя нового коня. Едва будучи выведенными из состояния равновесия, мы снова обладаем той или иной «идеей». Едва будучи наученными, мы снова начинаем поучать. Едва лишившись иллюзий в отношении историзма и психологизма, мы снова подвергаемся угрозе возникновения нового идола в «Библии», «живом Боге» и «мудрости смерти». Кто может заметить, как часто он ошибается? Кажется, что мы, к нашему стыду, всегда должны находиться на этой высоте, о которой мы слышали, должны находиться в той или иной церкви. Там, где говорят и слышат то, что с точки зрения Бога должно быть сказано о нашей жизни, там возникает церковь (9:6). Какая церковь? Бесконечна вероятность того, что это снова та же самая церковь, в которой человек тем или иным образом желает быть «на высоте». И тогда то, что необходимо говорить и слышать с точки зрения Бога о нашей жизни, очевидно, не может быть сказано и услышано. Чем более реально, чем более «существенно» все это звучит, тем менее оно в действительности реально. Конец этой церкви, конец всех «высот» со всеми Ваалами и Ашерами - это невидимая, невозможная церковь Иакова. Мы должны осознать тот факт, что и увещание «помышлять о том, чтобы быть благоразумными», направлено не к возможной человеческой праведности душевного состояния, но к вечному моменту, когда мы унижены и бесправны перед Богом, чтобы от Бога возвыситься и стать правыми. Но именно поэтому увещание не излишне. Как вторичное этическое действие очень важно осознать следующее: нет смысла находиться на таких высотах! Если наше мышление, желание и действие титаничны (и разве когда-нибудь человеческое усилие не было титаничным?), если они (пусть даже мы при этом ясно говорим о «Боге») несут на себе очевидную каинову печать борьбы за существование, если при этом (очевидно, неизбежно!) развеваются знамена, основываются фирмы, созидаются башни, то все это должно разбиться в смятении, грозящем всему «образу этого мира» (12:2), разбиться в законе смерти, которого не может избежать ничто существующее. Однако может оказаться, что все это не напрасно, если мы, по крайней мере, знаем это, если мы не отказываемся отчеканить все это ударами молота, если мы тем самым «помышляем о том, чтобы быть благоразумными». Титанична, конечно, и языческая добродетель «благоразумия», даже если бы она проявилась в христианском обличии. Итак, это «помышление» не может быть обращено на такую добродетель. Однако может произойти чудо: из вторичного человеческого действия воспоминания о праве Божьем светит свет «благоразумия», который не от человека, не от мира сего. Если мы повинуемся «увещанию», может случиться, что туман человеческого самомнения, правообладания и тщеславия, которым человек окружает себя и которым его окружают другие, разорвется, что цирк, в котором человек, соревнуясь, выделывает трюки на высокой трапеции, внезапно прекращается, что образность человеческого мышления, желания и действия говорит и что в этом человеке в его абсолютной человечности прославляется Бог. Действительно происходит чудо, когда все это осуществляется и люди видят все это. Мы не можем совершить этого чуда, мы можем лишь стремиться к нему, мы можем непрестанно думать, как бессмысленно наше бытие на высочайшей высоте, если это чудо не происходит. Многообещающим является такое осмысление; ибо тем самым мы осмысливаем (и именно это - самое главное) Царство Божье и возвращаемся к истоку всей этики.