«Благословляйте преследующих, благословляйте, а не проклинайте!» Смятение Богом влечет за собой необходимым образом (поскольку оно вызывает смятение и другого) преследование того, кто первый задет им. Чем более невидима и косвенна атака христианства на общество, тем менее она останется безнаказанной. Итак, и «преследование» - это положение, принципиально связанное с благодатью. Однако не такова соответствующая ему этика. «Образ мира сего» здесь должен был бы «проклинать». Проклятие (именно поэтому оно здесь упоминается) - это также предусмотренная в Библии последняя, торжественная возможность протеста, а именно, «проклятие Бога против проклятия дьявола. Там, где дьявол через принадлежащих ему запрещает, уничтожает или препятствует Слову Божьему... там наступило время, чтобы вера вырвалась наружу, прокляла и пожелала уничтожение этого препятствия, чтобы существовало пространство для благословения Божьего» (Лютер), - но не в этой связи. Если гонитель лично угрожает облагодатствованному страданием, то он не враг, а посланник Божий, которого необходимо приветствовать; он - другой в своей темнейшей загадочности. Поэтому существует неслыханная возможность делать нечто относительно однозначное: в этом случае оставить стремление взяться за оружие, благословлять, вместо того чтобы проклинать, чтобы (в полной вещественной неумолимости) через неожиданность действительно возвысить устрашающее его смятение. Тогда наше познание Единого в другом особенно ярко означает это благословение к славе Божьей в борьбе за существование.
«Радуйтесь с радующимися, плачьте с плачущими!» Последняя перспектива открывается в конце линии, которой мы следовали до сих пор. Если другой как преследователь - это вестник Божий, то почему бы и не другой в своем торжестве и в своей скорби? Разве радость и плач - это только вершины биологического (эротического) пафоса? Разве может быть уместным и целесообразным ответом на поставленный здесь нам через другого вопрос противопоставлять радости стоическое превосходство и боли - стоическое хладнокровие? Нет, там, где смеются и плачут, существует повод задуматься о том, что человеческий пафос сам становится спорным именно в своих пограничных точках, что он указывает за пределы самого себя и становится способным к образности. Есть смех, означающий жизнь, и есть плач, означающий смерть. Есть смех или плач, означающие Единое. В этом случае опасен любой стоицизм и морализм, любое желание научить и обратить, любое материальное контрастное действие. Оно могло бы тогда не соглашаться с Богом, как Мелхола - с танцем Давида перед ковчегом Завета или друзья Иова - с его плачем. Начинающийся протест неожиданным образом заключается здесь в утверждении человека в величайшем экстазе его радости или его боли. Этика должна здесь вступить в эту парадоксальную неизвестность Сына Божьего, в «образ находящейся под властью греха плоти» (8:3). Свободный должен здесь носить свободно. Знающий должен здесь не знать, зная, ибо демонстрация против «образа мира сего» должна именно здесь состоять в том, чтобы другой забыл, что он для нас другой; но он должен видеть (видеть вокруг самого себя!), что он в своей высочайшей и глубочайшей оживленности есть для нас свидетельство Единого. Существует совместный смех и совместный плач с человеком, терзаемым эросом, с обманщиком, которые возвещают истина и милость Божья. Поэтому: радуйтесь с радующимися, плачьте с плачущими! То, насколько все этические возможности подвержены последнему кризису, становится ясно именно в этом требовании, в котором ясное критическое обращение не совершается и дословный текст которого одновременно может означать высочайшую фривольность и обретение Иисуса Христа среди грешников: замечание, именно через неуверенность, в которую она нас погружает, с новой настоятельной необходимостью всего вторичного действия указывающее на первичное этическое действие и за его пределы - на его исток.