Послание к Римлянам (Барт) - страница 294

Ст. 16-20. Будьте единомысленны между собою, не стремясь к высотам, но спускаясь вниз! Не следуйте вашим случайным понятиям! Не воздавайте злом за зло! Стремитесь к тому, что в глазах всех людей хорошо! Насколько вам возможно, сохраняйте мир со всеми людьми! Не считайте себя правыми, возлюбленные, но дайте место гневу Божьему! Ибо написано: Мое дело созидать правду и Я воздам! - говорит Господь. Если враг твой голоден, накорми его! Если он жаждет, напои его! Ибо поступая так, ты соберешь горящие угли на его голову.

Негативно-этическим мы называем желание и действие, которые позитивны в своем отношении к грядущему миру, которые подлежат изменению мира сего (12:2). В собственном смысле слова все это снова может быть сказано только о воле и действии самого Бога. Мы не знаем никакой человеческой возможности, в том числе и негативной, никакого бездействия, которые сами по себе были бы возможностью Царства Небесного. Но вполне могут существовать как желание и действие, так и нежелание и недействие, которые во всей своей относительности полны образности, полны силы свидетельства и потусторонней устремленности: человеческие упущения, настоятельно указывающие на невидимо противостоящее им, так сказать, наносящее поражение человеческому действию (12:18) действие Божье, странные изгибы прямой линии человеческого действия, означающие и провозглашающие наличие давления невидимой причины. Очень вероятно, что в области благодати будут происходить эти упущения. Мы более не говорим, то есть мы совершенно отклоняем и здесь так называемую ригористическую, абсолютную этику вторичных действий, выдвижение запретов в чистом виде. Ибо все, что можно назвать из позитивных или негативных возможностей, есть возможности человека, и это двусмысленные возможности, подлежащие решению Бога, судящей инстанции первой скрижали, кризису от смерти в жизнь. Именно в этой их связи с источником они есть этические возможности, а их этика обнаруживается именно тогда, когда ее ищут в них самих, в их содержании.

«Будьте единомысленны между собою, не стремясь к высотам, но спускаясь вниз!» Очевидно, речь здесь идет не столько обо всем этом действии и бездействии как фундаментальном правиле предшествующего «помышления о благоразумии» в противоположность к «стремлению к бессмысленной высоте» (12:3), но совершенно конкретно и видимо о связи человека с известными «высотами» и «низинами», с «да» и «нет» случайного жизненного содержания. И здесь необходимо сказать, что принципиально недоверчивое отношение ко всему, что в этом мире есть «высота», представляет собой фундаментальную симпатию к его «низинам» как неизбежное следствие смятения человека Богом. Конечно, воскресение, как мы уже часто слышали, есть отрицание всех земных утверждений и отрицаний. Но это ничего не меняет в том, что воскресение происходит на грани именно земного отрицания, что его видимый образ ни в коей мере не есть момент полноты и развития жизни, но телесная смерть Христа по плоти. «Низины» нашего случайного жизненного содержания имеют относительно большую ценность свидетельства, чем высоты. Мы находимся глубже в «нет», чем в «да». Мы хотели бы выдвинуть понимание этого нарушения равновесия рассмотрения жизни именно как conditio sine qua non (лат. непременное условие. - Прим. пер.) для понимания Послания к Римлянам и его благовестия. Образ смерти в свете воскресения - это прежде всего все то, что мы знаем как жизнь, полноту, величину, форму и «высоту». Образ же жизни в этом свете -смерть и все родственное смерти как уменьшение, незначительность и слабость, как лишение и «низина». «Он должен расти, я же - уменьшаться». Это великое смятение. Тем самым тень незначительности, сомнительности и опасности падает на каждую «высоту», ее нельзя не заметить. Эта тень омрачает каждый момент нашего жизненного пути, поэтому недостаточно просто принимать ее во внимание как глобальную предпосылку, ее нельзя избежать, на скорую руку называя временным явлением. Снова и снова о ней необходимо помнить как о никогда не разрешенном вопросе, обосновано ли такое обозначение. Христианство «не стремится к высотам». Оно не любит, когда о творческом развитии мира, о достигнутом или запланированном прогрессе и достижениях науки, техники, искусства, морали или религии, о телесном и духовном здоровье, о благосостоянии и общем благе, о прелестях брака, семьи, церкви, государства, общества говорят слишком громко и уверенно. Оно не поддерживает никакие «идеалы», будь то личные или коллективные, национальные или международные, общечеловеческие или конфессиональные, немецкие или западные, молодежные или старшего поколения, конкретные или абстрактные идеалы. Оно довольно прохладно относится как ко всему «естественному», так и к «культурному», как к романтике, так и к постоянному прогрессу. Оно некомфортно чувствует себя там, где воздвигаются величественные башни, и оно всегда может сказать нечто, сдерживающее это строительство. Оно всегда ощущает при этом - с недоверием, по-человечески несимпатичным, но которое действительно трудно опровергнуть, - опасность идолопоклонства. Оно видит в этих башнях, по меньшей мере, образ смерти. Оно рассматривает богача как находящегося если и не в состоянии смерти, но, вероятно, в аду и в мучениях. В противоположность этому оно рекомендует человеку «спуститься вниз». Оно видит истину скорее в «нет», чем в «да». Оно рассматривает положение человека между небом и землей как слишком опасное, чтобы он серьезно мог верить в непоколебимость всех этих воздвигнутых колонн, в ценность всех этих ценностей, в важность всего этого важного. Оно видит путь человека, и этот путь ведет вниз. Оно видит великую руку, сотрясающую все существующее и желающее существовать. Оно видит вопросительный знак, возвышающийся над любой человеческой высотой. Оно слышит тайный треск в несущей балке. Нельзя не увидеть и не услышать то, что оно видит и слышит. Поэтому оно любит бедных, страдающих, голодных и жаждущих, страдающих от притеснения. Оно может действительно серьезно рекомендовать безбрачие, не опасаясь, что прекращение размножения человеческого рода может уничтожить «основную предпосылку всякого позитивного мышления»: «то, что жизнь тем или иным образом ценна сама по себе» (Гар-нак). Оно чувствует себя, по крайней мере, более родственным странным усилиям аскетов и пиетистов, чем «здоровому евангелическому народному благочестию», более родственным «русскому человеку», чем его западноевропейским братьям. Оно не проходит ни мимо самого малого, ни мимо самого великого жизненного «вопроса», однако интересуется при этом лишь собственно вопросом в «вопросе». Оно всегда присутствует там, где еще не найдено решений, а не там, где человек снова обрел душевный покой. Оно в известной мере обладает - и поэтому так часто слышны одобрения в адрес социал-демократов! - пристрастными предпочтениями в отношении подавленных, лишенных, недовольных, угрюмых и протестующих. Оно видит бедного Лазаря хотя не у Бога, но все же на лоне Авраама. Оно повсюду видит в «низинах», по меньшей мере, образ жизни, ибо оно не может забыть, что означает воскресение. Оно говорит: должно быть, человек блажен здесь, внизу, а не там, наверху! Сильнее об этом нельзя сказать. Нельзя ни на момент упускать из виду тот факт, что это разочарование и эта доброжелательность, это предостережение и это обетование в отношении к конкретным «высотам» и «низинам» нашего бытия всегда подразумеваются только образно. Можно и нужно постоянно и конкретно спрашивать себя о том, каковы же «высоты», от которых христианство отворачивается, и каковы «низины», к которым оно обращается. В любом случае подразумеваются высоты человека и низины Бога. На практике (вспомним еще раз о наших высказываниях в отношении предопределения) первые всегда могут быть последними, а последние - первыми. Возникает вопрос: может быть, предполагаемые «низины» уже давно стали «высотами», смирение находящихся «внизу» людей - зловонным высокомерием, проблематика - идолом, «неудовлетворенность» - новейшим модным богословием, «пролетариат» - грубым вещественным понятием, а антипатия к культуре «мира» - совершенно необоснованной прихотью? Возникает вопрос: может быть, роль строительной башни уже давно перешла от говорящих «да» к говорящим «нет», а «нет» этих отрицающих уже давно стало тем «да» («да» человека, обретшего уверенность в «нет»!), от которого христианство вынуждено печально отвернуться? Можно и нужно спросить, не ближе ли к Царству Небесному невозмутимый баварский крестьянин, чем «русский человек», не пребывает ли более в истине опытный инженер или коммерсант, чем ломающий голову над «низинами» Божьими священник, не следует ли, «спустившись в низины», погрузиться в мировой порядок: иметь жену и детей, любить их, заниматься наукой, быть членом партии (в том числе не-социалистической), высоко ценить искусство, «утверждать» культуру, возможно, даже в свете окончательной трагичности и окончательного юмора быть церковным человеком. То же самое христианство, которое выдвигает тезис, противопоставляет ему антитезис. Остается известный перевес, большая вероятность тезиса; ибо слишком сильно говорит образ смерти, хотя и он - только образ. Сохраняется и та ситуация, когда христианство может разделять свое «да» и свое «нет» тем или иным образом. Оно воздвигает и разрушает. Оно посылает и зовет обратно. Оно дает и берет. Всегда с той же целью, с той же логикой и правилом: против «высот» за низины, всегда certitudo (лат. несомненно. - Прим. пер.) давая во временное пользование человеку, но во славу Божью и назло нам, никогда не предоставляя securitas (лат. безмятежность. - Прим. пер.), никогда не давая повода к постоянному употреблению, никогда не делая одного или некоторых из нас правыми, никогда не разрешая нам отдохнуть, снова и снова измеряя наше время по отношению к вечности Бога. Замечаем ли мы с ужасом, насколько мы со всем нашим действием движемся в сфере относительного? Именно это мы и должны заметить. Еще раз: относительность означает соотнесенность. Соотнесено с истоком как данность, как тем или иным образом определенная позиция человека, и все этическое действие. То, что может и должно делать «христианство» - давать нам почувствовать все это. Абсолютность христианской этики заключается в том, что она по существу полностью заключается в вопросе, полностью раскрываясь только в вопросах, в тех вопросах, ответом на которые может быть только сам Бог. Действительно, здесь устрашающе ясно становится, что вся человеческая этика может только демонстрировать, только означать, только жертвовать, и что в этом «только» никогда не заключается успокоение, ибо и это «только» есть напоминание о Боге, через которое перед нами с неизбежной серьезностью встает вопрос: «Что нам делать?» «Нет» христианства настолько всеобъемлюще, его указание на «низины» настолько настоятельно, смятение, которое оно приносит человеку, настолько основательно, тень, в которую оно нас поставляет, настолько глубока, оно настолько сильно снова и снова показывает нам в другом Единого. «Будьте единомысленны!» Если вы не стремитесь к высотам, но спускаетесь в низины, вы будете стремиться к Единому. Ибо именно великие противоречия, происходящие из диалектики этого правила (из правила в правиле: Soli Deo gloria! (лат. только Богу слава! - Прим. пер.): противоречия «отрицания культуры» и «утверждения культуры», «энтузиазма» и «чувства реальности», «премудрости смерти» и «премудрости жизни» снова и снова могут и должны диалектически соединиться в едином взгляде на жизнь sub specie aeterni (лат. в образе вечности. - Прим. пер.). Именно тот факт, что этот взгляд никогда не существует как таковой, что никто не «обладает» им, что он представляет собой взгляд на человека, безусловно, объединяет их. Разве мы не больные в одной больнице? Разве против нас выдвинуто не одно обвинение? Разве над нами уже не вынесен приговор одного суда? И что нам тогда делать, если не быть единомысленными?