Послание к Римлянам (Барт) - страница 305

«Восстающий против власти противостоит установлению Бога. Непокорные же сами навлекают на себя суд». Существует предубеждение, хотя и не в пользу существующего порядка, но против революции. Оно заключается в том, что истинная революция происходит от Бога, а не в результате человеческого восстания. В отличие от мятежника власть являет собой суверенное право божественного восстания. В ней он должен понять, что смысл божественного восстания - это порядок, а не беспорядок. В ней он должен понять, что открытие Единого в другом не может произойти в результате человеческих шагов. В ней он должен упражняться в смирении, без которого его познание зла во всем существующем представляет собой пустую надменность. Если же он делает нечто иное, если он восстает против власти, как если бы он уже нашел Единого в другом, как если бы он был носителем нового творения, то тем самым он недооценивает не столько человеческий авторитет, сколько установление и определение Бога; он не замечает, насколько власть оправдана по отношению к нему в тот самый момент, когда он позволяет себе восстать против нее. Он позволяет себе схватиться за карающий меч судьи, и его нельзя извинить тем, что власть прежде сделала то же самое. Это ее суд, но не его право. Он объективно не прав, даже если он кажется абсолютно правым. В тот момент, когда он переходит к протесту, необходимо протестовать против него. «Осуждая другого, ты судишь самого себя, осуждая, ты действуешь так же» (2:1). Деятельность мятежника возможна у людей (как возможна, к примеру, деятельность белогвардейца!), но (и для него!) невозможна у Бога. За пределами всего существующего (которое также могло бы быть новым бытием!) находится Бог, Он - судья и Он - право! Неповиновение (существует и неповиновение «справа»!) есть неповиновение по отношению к Нему. Будучи побежденным злом, человек переходит в ту сферу, где зло должно стать судом для зла. В этом случае он, по крайней мере, не должен удивляться своей участи.

«Ибо власть имущие не страшны для благого дела, но для злого. Итак, если ты желаешь не бояться власти, то делай добро и ты еще будешь иметь одобрение у нее. Ибо она - служанка Божья для твоего блага». Именно оскорбленное правовое сознание, воспринимаемое как зло давление «многих» в государстве, церкви и обществе, «страх» перед победоносным превосходством бесправия во всем существующем делает человека революционером. Когда оправдан этот «страх»? Очевидно, лишь в том случае, если наша собственная деятельность осуществляется на одном уровне с деятельностью «власть имущих» и считающих себя правыми, лишь в том случае, если мы противопоставляем злу в мыслях, словах и делах - зло, так называемому авторитету - так называемую свободу, легальности - нелегальность, относительному порядку - относительный беспорядок, «старому» - «новое», крепкому бревну - крепкий топор. На этом основании, на единственно известном нам основании по-человечески видимого действия мы вынуждены, уязвляя и обижая, сами быть уязвимыми и обиженными. Здесь в бесконечном винтообразном движении друг за другом следуют действие и противодействие. Здесь «власть имущие» должны означать для революционера «страх», вечный повод для гнева, возмущения, опасения, ужаса, сопротивления, озлобления (как и он сам - «страх» для власть имущего). Этот «страх» вполне оправдан, ибо он есть не что иное, как ужас человека перед своим собственным злом и, так как зло охватывает все его действие, ужас перед своей собственной действительностью. Этот страх, если его правильно понять, представляет собой ужас человека перед судом Божьим, которому подлежит человек. Эта «божественная» составляющая существующего порядка вещей (но и восстающей против него революции!) приводит на суд Божий все злые действия человека (и какое действие человека не было бы злым?). Для этого «поставлена» власть. Именно поэтому она не страшна для добрых дел. Разве это возможно? Власть имущие не имеют власти там, где совершается добро. Мысли свободны, но совсем иной свободой обладает невидимое действие Единого во всех нас. Такой человек не восстает, ибо против чего ему восставать? Он не творит зла, ибо он не притесняем им. Он не уязвим, ибо он не нападает, не обидчив, ибо не обижает. Его нет там, где зло становится судом для зла, и поэтому он не подлежит власти судьбы. Он - уже осужденный Богом, но именно поэтому уже и оправданный человек, а его «благое дело» может заключаться только в этом его пребывании на вечном основании суда и справедливости. Понятие «благое дело» означает уничтожение субъекта «этот человек» и основание индивидуума в Боге, означает бездействие во всем действии, через которое всякое действие связывается со своим истоком. Для этого благого действия, которое происходит не во времени, власть (или ее падение!) не означает «страха». Напротив, если человек совершает добро, то он свободен от тех конвульсий, которые неизбежно сопровождают битву Прометея против всего существующего (или за него!). Он действительно видит последнее бытие по ту сторону всего того предпоследнего, что он может делать в рамках сферы зла. В этой сфере он становится все более невидимым, неслышимым, лишенным пространственного измерения. Он теряет весь пафос, всю раскованность и непреломленность. Он более не есть гневающийся бог в борьбе с другими богами. Он становится тем, кто он есть. Поэтому он даже получает «одобрение» у «власти». Она, ничего не подозревая, радуется об удивительно спокойном гражданине, наличествующем в том человеке, чья деятельность означает «только» суд Божий, в том человеке, который имеет так много возражений против нее, что он уже более ничего не возражает. Такой человек действительно (но лишь иронически!) будет «хорошим гражданином», именно из-за поворота от романтики к рациональности. Ему не нужно постоянно протестовать против идолов, ибо он освободился от идолослужения, не нужно постоянно критиковать несомненную недостаточность всех данных решений, порядков и путей. Он не упускает из виду, что тень суда, которую он видит лежащей над всем, есть тень праведности. Он не упускает из виду ценность свидетельства и образа, которой действительно обладают все попытки очистить человеческое действие. Здесь человеческому произволу произносится вполне определенное «стой!», которое, по крайней мере, напоминает о требуемой от нас жертве «тела» (12:1). Здесь ожидают такого последовательного послушания, которое по меньшей мере имеет некое сходство с послушанием, требуемым благодатью Божьей. Здесь эросу отдельной личности противостоит величие Единого, раздробленному или скатанному в комок множеству - величие сообщества, всеобщей борьбе за существование - величие мира. Такой человек не будет питать иллюзий в отношении принципиальной сомнительности всех этих попыток, в том числе и тогда, когда они, как кажется, вот-вот осуществятся. Он ни в коем случае не будет рассматривать их как ступени, в ряд которых можно было бы поставить добро как полностью удавшуюся попытку. Он будет видеть добро (в противоположность ко всевозможным удачным попыткам) только в несоизмеримом превосходстве Бога, а все эти попытки будет рассматривать как абсолютно негативные (а не просто «несовершенные»!) в противоположность к тому, что, собственно, пытаются осуществить. При всем этом он будет обладать терпением, проницательностью и юмором (именно критическое размышление позволяет, даже требует от него этого «временного соглашения»!), необходимыми, чтобы распознать эти относительные возможности добра в среде зла, признать их как контуры Противостоящего и серьезно воспринять их, обдумывать и проводить их в жизнь как практики и представления, от которых нельзя отказаться. Существующий порядок в этом случае является «слугой Божьим» (кого это не беспокоит и наказывает, но укрепляет в том, что он прав, для того и революция - «служанка Божья»!) в том смысле, как все данное, однажды познанное в своей абсолютной негативности, начинает светить в позитивности неданного, в позитивности Бога. На место революционной борьбы тогда может встать спокойное размышление о «праве» и «бесправии» (спокойное, ибо последнее утверждение и обвинение более не принимаются во внимание), рассудительное сообра-зование с «действительностью» (имеющее за своими плечами высокомерие войны между добрыми и злыми), действительная гуманность и принадлежность к миру (знающие, что речь не идет о противоречии между царством Бога и антихриста там, где люди осмеливаются вместе с другими людьми или против них осуществлять свои эксперименты в государстве, церкви и обществе, разыгрывая свою странную шахматную партию). К примеру, политика становится возможной начиная с того момента, когда проявляется ее принципиально игровой характер, когда ясно, что не может быть речи об объективном праве, начиная с того момента, когда не терпящий возражений тон исчезает из тезисов и антитезисов, чтобы освободить место для относительно сдержанного или относительно радикального взгляда на человеческие возможности. При этом мы ни на мгновение не должны забывать, что «добро» не есть вещь, которой человек мог бы гордиться даже в случае такой сдержанности, но для нас снова и снова существует лишь вопрос о добре. «Подчинение» лишь тогда служит нашему благу, когда освобождение человеческой общественной жизни от любой романтики, исключение Бога из списка человеческой повестки дня не просто оставляет открытым именно этот вопрос о добре, но с высочайшей настоятельностью ставит его, постоянно делает неизбежным великое отрицание, критическую память о Боге. (Поэтому само собой разумеется, что и контрреволюционеры, которых мы не собираемся здесь оправдывать, имеют повод осмыслить все это и со своей точки зрения.)