Послание к Римлянам (Барт) - страница 45

Ст. 32. Довольно нетрудно увидеть эту связь, но они знают правопорядок Божий, что поступающие так достойны смерти, и тем не менее они не только делают это, но и одобряют такое поведение. Это - мудрость ночи, которая сама становится глупостью (1:22). Она - глупость, так как она непоколебимо стремится к поверхностному рассмотрению всех человеческих вещей, хотя такое рассмотрение постоянно опровергается фактами. Она видит, куда ведет не-преломленный путь человека, и ей знакомо значение направления и цели этого пути. Она знает причину и видит следствие, но не отваживается сказать себе «стой!». Странные жалобы на неустойчивость земного бытия, основанное на неочевидных доводах и опирающееся на них обвинение в адрес человеческой греховности всегда сопровождают путь людей, которые забывают своего Творца; в результате они фиксируют взгляд на этом основании и утверждают, желают, продолжают, оправдывают и, вопреки принципиальному протесту, защищают построенное на нем целое. Почему же так трудно помнить о забытом, если следствие этой забывчивости, конец нашего ночного странствия - смерть настолько очевидна?

Чье положение должно рассматриваться как «открытие гнева Божьего» (1:18)? Чей Бог - это не-Бог, известный бог мира сего? Кто нечестив, непокорен и тем самым оставлен Богом? Идет ли здесь речь о человеке вообще, о каждом человеке? Является ли предел, который не признан таковым и поэтому остается пределом, и соответствующее этому отношению с Богом опустошение и помрачение жизни предпосылкой, из которой все мы исходим? Или все-таки речь идет только об определенных людях, хотя их и большинство? Является ли гнев Божий лишь одной исторически и психологически обусловленной возможностью в ряду других? Разве нет в ночи божественного гнева воинов армии света, которые тем самым уже не блуждают во тьме? Разве наряду с нечестивостью и непокорностью не существует человеческой праведности? Разве не возможны и не очевидны благочестие и смирение, с помощью которых человек овладевает более высокой ступенью бытия, стоя на которой он изымается из этой общей повинности смерти (1:32)? Разве и вера - не историческая и психологическая реальность? Разве верующий не оказывается в состоянии, когда с помощью своей веры он может освободиться от всего того, чем мы связаны, сбросить с себя бремя отдаленности нашего мира от Бога, найти благоприятную почву, противоположную обычному и общему, с которой он («мы же»), возможно, сожалея и сочувствуя, но принципиально более непричастно, может и смеет взирать на тех, которые еще не находятся в его состоянии, еще не поняли и не овладели «этим»? Разве через слышание издавна возвещаемой Благой вести Божьей не должен был возникнуть остров блаженных посреди моря несчастных? Разве гипотетическая возможность почитать неведомого Бога Авраама, Исаака и Иакова не ведет логически к такой же гипотетической возможности избегнуть тяготеющего гнева