Сосредоточенность Гердера на дополитической национальной общности не означала недооценку им политической организации. Как раз наоборот, он считал ее чем-то совершенно «естественным», однако вторичным и обусловленным наличием связей иного рода. Барнард так излагает его взгляды: «…правительства приходят и уходят, административные принципы вводятся и отменяются, а сознание общих традиций сохраняется, как несокрушимая сила природы»[344]. Суть государства не столько в присутствии суверенной власти, сколько в существовании такого человеческого сообщества, которое создает такую политическую организацию, которая ему необходима. Сила государства в силе этого сообщества, поэтому когда оно слабеет, то сильнейшее правительство оказывается бессильным. Хороши не те законы, которые навязывает правительство, а те, в основе которых лежат древние обычаи народа и которые полнее всего выражают его «дух». Эта концепция, несомненно, имеет точки соприкосновения с концепцией Монтескьё, однако кажется более последовательной и оставляет еще меньше места мудрому законодателю, о котором постоянно размышлял автор «О духе законов». Это почти концепция национального государства в том виде, который она приняла в следующем столетии. Именно Гердер первый отметил, что «самое естественное… государство – такое, в котором живет один народ с одним, присущим ему национальным характером»[345].
Особенностю концепции Гердера в сравнении с позднейшими националистическими концепциями было, в частности, то, что народы оставались в ней интегральными частями человечества как бытия вполне реального. Как говорит Барнард, человечество не перестало быть «альфой и омегой его социальной философии»[346]. С этой точки зрения Гердер принципиально не отличается от Вольтера, Кондорсе или Фергюсона. Но история человечества была для него историей народов, в которых она содержится как субстанция в отдельных вещах. Такая постановка вопроса имела важные методологические последствия. Теперь задачей было не представление единой последовательности истории человечества, а выявлении всего разнообразия исторических событий, богатство которых определяет богатство человечества. Это повлекло за собой осторожность в квалификации отдельных общественных форм как «высших» или «низших», поскольку каждый народ имеет собственную меру совершенства и счастья, которую не следует опрометчиво приписывать другим народам. Сама идея человечества как сущности, по природе своей внутренне неоднородной, заставляла воздерживаться от признания худшим того, что является иным. В результате «Идеи к философии истории человечества» более касались многообразия явлений, посредством которых осуществляются намерения Провидения (понятие это играет в историософии Гердера немалую роль), чем однородность законов истории, так увлекавшая теоретиков прогресса.